и залам ожидания.
«Кто кого боится?» — говорит себе Семен с ухмылкой.
В кассовый зал вошел не торопясь и обомлел. Касс было три. Правда, дальние поезда обслуживало двое кассиров. Делал вид, что углубился в расписание, а сам изучал их лица. Тот, что сидит слева, постарше. Смотрит насмешливо, нехотя. Явно не наш. Тот, что справа помоложе и повежливей. Пусть побеждает молодость. Наклонился к самому окошечку.
— Восемь билетов в Жмеринку с остановкой в Баглее.
Кассир пригладил усики, уперся в Семена колючим взглядом:
— Не шутите, господин? Это как понять — переселение народов?
В горле пересохло. Почувствовал, воздуха мало.
— Тетя везет всю свою родню на именины. А меня послала узнать: не опоздает взять билеты вечером?
Кассир что-то сказал сидевшему с ним рядом кондуктору, тот поднялся, и оба захохотали. Рубашка у Семена прилипла к телу. Не пойдет ли тот, второй, за жандармом? Бежать? Нелепо, в зале патрули, а кондуктор уже выходил из кассы.
— Пусть тетя приходит, когда ей вздумается, — сказал, наконец кассир. — Билетов полно.
— Спасибо, — Семен не спеша повернул к выходу.
Уже с привокзальной площади увидел, что на боковых улицах проверяют документы и обыскивают. Нелегальной литературы при нем не было, но справка на имя Воскова большого доверия жандармерии внушать не могла. «Придется спросить второго, — уныло подумал он. — Но барин-то уж всяко крикнет жандарма».
Еле волоча ноги, вернулся к кассам. Дождался ухода очередного пассажира, посмотрел на опущенные уголки губ кассира. Комок застрял в горле.
— Куда? — резко спросил кассир.
Сипловатый голос его совсем не вызывал доверия. Но выхода не было. Вполголоса сказал:
— Восемь билетов в Жмеринку с остановкой в Баглее!
Кассир выглянул из окошечка. «Сейчас крикнет!»
— Могу только четыре.
Семен даже засмеялся от радости.
— Фу ты, а я вас за чужого принял.
— Вокруг облава. Смену отсидите со мной.
Распахнул дверцу кассы, впустил его.
Вечером провел к дальнему вагону, отцепленному от состава. Здесь находилась группа людей. Представил Воскова:
— Семен Петрович. Нам в помощь.
Он слушал внимательно. Кипит рабочая Чечелевка. Готовится к баррикадам Амур-Нижнеднепровский. Людей нужно объединить, помочь добыть им оружие. Новичка послали к железнодорожникам: в депо как раз требовался столяр.
Дни и ночи он готовил людей к борьбе. И незадолго до того, как всеобщая забастовка охватила рабочие районы города и вся Чечелевка вышла на улицы и площади с флагами и винтовками, Семена выследили и схватили. На этот раз допрашивал его полковник жандармского корпуса, прибывший из Петербурга.
— Мой метод прост, — сухо сказал он. — Полная откровенность и свобода или расстрел в шесть часов поутру.
— У меня есть свой метод, господин полковник, — ответил Восков. — Я откровенен только со своими друзьями. А с расстрелом вам лучше поторопиться: мы легко можем поменяться ролями.
Страха, как ни странно, не испытывал. Была жуткая обида, что он не со своей братвой.
Полковник догадывался, что они держат одного из видных подпольщиков, и решил сломить его волю круглосуточными допросами. Воскова допрашивали попеременно два следователя: один — днем, второй — ночью. У него отняли сон, ему не давали передышки, его лишали воды. Глаза его запали, даже крутые плечи казались поникшими. Он чувствовал иногда, что уже не в силах вести этот поединок, и в такие секунды заставлял себя бросаться на следователей, чтобы прервать допрос. Они научились предупреждать его выходки, окатывали Воскова водой из шланга и мокрого, дрожащего допрашивали снова и снова. А он слизывал пересохшими губами капли воды с ворота рубашки, счастливый, что оставил жандармов опять в дураках.
И вдруг — снова вызов к полковнику из Петербурга. Знакомый Семену выцветший, безразличный взгляд, бесстрастный сухой голос:
— Стало быть, помочь нам и себе не желаете? Ну-с, я решил сдержать данное вам слово. В шесть часов поутру «Семена Петровича» расстреляют. Светлое царство социализма, голубчик, вам уже не увидеть.
Поиграл карандашиком. «Что-то долго играете, господин полковник. Вам что-то нужно, что-то очень нужно».
— Не желаете ли хотя бы подать прошение на высочайшее имя? Нет-с? Или товарищам написать — горячие умы остудить? Молчаночка? Увести арестованного!.. В крайнюю!
В крайнюю — значит для смертников.
Ходил по камере, сверлил себя вопросами. Что жандарму нужно? Что нужно? К утру осенило: произошли большие события, полковнику позарез нужно кому-то доказать, что в тюрьмы были брошены виновные.
А что, если сдержит слово?
Три часа ночи, четыре…
В пять Воскова перевезли из тюрьмы на Стародворянскую, в полицейский участок, и он снова увидел полковника.
— На каких условиях, Восков, я мог бы, по вашему мнению, выпустить вас?
— Это новое, — с трудом выдавил Семен. — Что, ребята здорово жмут на вас? Мое условие — освободить всех политзаключенных. Я выйду последним.
Его вытолкнули из участка чуть ли не силой. Но у дверей Семена ждали железнодорожники и металлисты. Оказывается, уже неделю в Екатеринославе волнения. Ребята видели, что из тюрьмы выехала карета, и проследили ее путь.
Толпой вышли в парк, она росла, как снежная лавина.
Семен увидел рядом с собой друзей, ему без конца пожимали руки, он слышал со всех сторон:
— Скажи им, товарищ Семен!
Он осмотрелся. Ему помогли взобраться на дерево. И, поддерживаемый друзьями, обняв ствол орешни, он произнес свою первую речь перед таким большим скоплением людей:
— Братья… Друзья… Товарищи… Сегодня в шесть поутру меня собирались пустить в расход. И наверно, не меня одного. Они бы всех нас, кто собрался здесь, пустили поодиночке в расход. Поодиночке, а не когда мы вместе, когда спаяны великой целью и великой борьбой. Враги увидели сегодня мощь пролетарского единства в Екатеринославе, как вчера увидели в Петербурге, Москве, в Одессе. И это прекрасно, товарищи!
Толпа ликующе загудела.
— Но сейчас не время излагать палачам наши убеждения. Мы дадим им практический урок нашей солидарности. На Острожную площадь, товарищи! Все политзаключенные должны быть с нами, в нашей революции!
И, спрыгнув с дерева, он повел поющую, бурлящую, гневную толпу на штурм Екатеринославской тюрьмы.
Когда распахнулись массивные железные ворота и из них начали выбегать исстрадавшиеся, плачущие люди, он кого-то обнял, кого-то узнал, а потом сделал несколько шагов вдоль каменной стены, прилег на траву и, закинув руки за голову, следя за бегущими облаками, тихо подпевал в такт песне, поднявшейся над площадью: «Смело, товарищи, в ногу…» Только это ему казалось, что он подпевает. Он уже видел первый сон. И наверняка бы увидел второй, если бы рядом не сказали:
— Спать будешь в поезде, Семен Петрович. Того, что было сегодня, они тебе вовек не простят.
