в свое дело? — прорычал он, надвигаясь на меня.
— И сделался великий вопль во всей земле египетской. — Катук зевнул и нормальным человеческим голосом произнес: — Эх, мил-человек, зачем только ты с ним связываешься?
Ничего себе сценка! Один лезет в драку, а другой услужливо осуждает слабого. Понимаю, им обоим хочется подавить новичка, чтобы он стал покорным да шелковым. Они только одного не рассчитали: если во мне взбунтовалась душа, я иду наперекор всему. Я понимал, что мне с Барабаном не сдюжить. Горло сжимали спазмы, но я заставил себя прохрипеть:
— Пусть Майю Владимировну оставит в покое!
Не успел я кончить, как уже растянулся на земле. Особой боли не чувствовал, он ударил вполсилы.
— Грязный хвастун, очумел, что ли? — заорал я, вскочив.
— Значит, урок не пошел впрок, — глухо пробасил Барабан. — Придется, как вижу, повторить.
Я швырял слова ему в лицо:
— Никогда, никогда не позволю пальцем до нее коснуться!
Вторым ударом он разбил мне верхнюю губу и, кажется, выбил зуб. Даже потемнело в глазах, я чуть не лишился сознания. Ошеломленный, лежал на земле и обзывал его последними словами. А свое «никогда» готов был повторять до последнего дыхания.
Вскочил и ринулся на него. И со всего размаха сунул кулаком в его подбородок. Но он увильнул от удара. Ударить в третий раз не успел. Кто-то повис на его локте.
— Кто там балуется? Ну-ка, отпусти, — прохрипел Барабан, пытаясь высвободиться. — Кому говорят?
Перед ним стоял рассерженный Амантаев. Он ниже ростом, чем Барабан, но коренастый, и сила в нем немалая. Чуть побледнев, он проговорил:
— Драку затеял, бригадир?
— Оскорбление выслушал, товарищ начальник. Вот этот человек обозвал меня свиньей и тому подобными неподходящими словами. К этому непривычен. Все знают. Спроси любого, подтвердят!
— Тогда Саул бросил копье в него, чтобы поразить его… — заунывно затянул Катук и опять нормальным голосом сказал доверительно, выгораживая бригадира: — Никакой драки, по существу, не было. Что верно: дуэль была. Один смех!
— Что за чепуха, какая еще дуэль? — опешил Амантаев.
— Они повздорили из-за этой самой гражданочки, то есть Саратовой, — пояснил Катук.
— Я ему, подлому человеку, ни за что не прощу, — мрачно сказал я, выплевывая кровь. — Пусть намотает себе на ус…
Угрозы мои, конечно, никого не испугали, а мне стало легче.
В эту минуту я ненавидел Амантаева ничуть не меньше, чем Барабана. При нем меня избивали, а он пальцем не пошевелил. Только и спросил: «Драку затеял, бригадир?» Даже не припугнул его. Хорош мамин приятель, привез, сунул под начало этому бандиту, и дело с концом.
— Экое безобразие! За кулачную расправу, по-видимому, придется понести наказание, — спокойным голосом сказал Амантаев. — Если каждый из нас начнет драться, что же получится? Ведете себя, как хулиганы!
Амантаев ушел, покачиваясь, он шагал, как боцман по палубе, а вслед ему Катук сочувственно произнес:
— И придется тебе, Барабан, пойти на нежный разговор с Задней Улицей. Предвижу.
11
Я понимал, что между нами должен состояться обстоятельный разговор — может быть, последний. И поэтому с нетерпением, смешанным со страхом, ожидал возвращения Амантаева. Он задержался где-то, быть может, на очередном собрании. Не знаю, крайняя ли это необходимость или особая любовь к заседательской скуке? По-моему, слишком много у нас заседаний.
Если разругаемся, думал я, то тем лучше, с легким сердцем уеду домой. На этом комбинате свет клином не сошелся.
Я ходил из угла в угол и в который раз намечал план предстоящего разговора: с чего начинать и как вести. Ведь зачинщиком должен быть я. Если я ему скажу: «Ради этого и привез меня сюда? Тебе захотелось отдубасить меня чужими руками? Что ж, торжествуй: и дело сделано, и твои руки чистые…» На это он, возможно, ответит мне: «А как сам думаешь?» Вопрос на вопрос всегда дает выигрыш во времени, можно успеть обдумать ответ. Мне, естественно, придется сказать: «На этот счет, честно говоря, у меня нет никаких сомнений!»
До этого места диалог развивался как будто гладко. А что последует дальше? Характер у Амантаева непонятный — трудно предвидеть дальнейшее течение разговора.
Я пытался себя успокоить. Снова ходил из угла в угол.
В том, что произойдет стычка, и горячая, я был уверен.
И тут, не постучав в дверь, вошла Майя Владимировна Саратова. Застав меня одного, она немного растерялась.
— Разве Искандера Амантаевича все еще нет?
Несколько секунд, и она овладела собою. Прошла в нашу убого обставленную мужскую обитель, очаровательно улыбнулась. Честное слово, как ловко женщины выходят из любого неловкого положения!
Другому человеку я, пожалуй, сказал бы: «Как видите, его нет. Неужели вы решили, что я его прячу?»
Но с ней невозможно говорить таким ироническим тоном. Язык не поворачивается.
— Вот-вот должен вернуться. Сам его жду.
Он нее исходил запах ландышей. Настоящих. Только что сорванных на опушке леса.
— Боже мой, что с вами? — вдруг вскрикнула Майя Владимировна. — У вас губа рассечена!
— Это пустяки…
— Неужели правда, что вы дрались из-за меня? Мне рассказали… Это же глупо, мой мальчик.
— Вам неправильно рассказали.
— Ну хорошо, не будем об этом говорить. Вы разрешите мне подождать Амантаева? — Она опять улыбнулась. — Умеете занимать женщин?
Я всегда робею перед хорошенькими женщинами. Сам не знаю почему… И если позволяю себе говорить смело, то это тоже из робости, из желания показать себя взрослым мужчиной.
— Если бы вы были моей гостьей, то я, конечно, сумел бы занять.
Она заразительно рассмеялась.
— Тогда считайте меня своей гостьей.
Прищурившись, она начала разглядывать меня сквозь густые ресницы. Ей-богу, не знаю, как развлекать женщину, которая без зова пришла в твой дом.
— Был бы у нас магнитофон или хотя бы радиола, мы могли бы потанцевать, — неуверенно сказал я.
— Только и всего?
— А что же еще? — спросил я дрогнувшим голосом.
Почувствовал, что краснею. В подобных случаях я всегда начинаю умничать. Это тоже происходит из-за того, что не могу перебороть свою робость.
— Скажите, слыхали вы про Элию Гаон? — Я заранее знал, что она сроду не слыхала про такую знаменитость. Так и есть, не слыхала.
— Кто же она? — спросила Майя Владимировна заинтересованно.
— Не она, а он, — поправил я. — У него была исключительная память. За свою жизнь он запомнил содержание двух тысяч пятисот книг и по первому требованию мог прочитать любой отрывок из любого тома.
— Ну и что же?
— Как? — удивился я. — Такая исключительная память! Ему стоило один-единственный раз прочитать текст, чтобы запомнить его на всю жизнь.
— Я вашего восторга не разделяю, — ответила Майя Владимировна. — Механическая память — мертвая память. А творческий мозг
