преступника. Парикмахер, оказывается, уже снял белую ткань с моей шеи и теперь вытряхивал ее за дверью.
Только что увлеченный чтением книги в красной обложке, доктор Вакабаяси, не закрывая, отложил ее корешком кверху и резко поднялся. Он откашлялся — при этом лицо его вытянулось еще больше — и замахал руками в сторону двери, будто выпроваживая меня.
Я с трудом разлепил веки, усыпанные волосками и перхотью. Поддерживаемый медсестрами, я ступил босыми ногами на холодный пол и вышел (в первый ли раз?) наружу…
Доктор Вакабаяси проводил меня до двери, а затем куда-то скрылся.
Я оказался в широком коридоре, пол которого был выложен искусственным камнем. На каждую сторону выходило по пять дверей одинакового цвета. В конце коридора — в темной нише — стояли огромные, в человеческий рост, часы. Они были затянуты такой же металлической сеткой, что и окна в моей палате. Наверное, это их «бо-о-ом» разбудило меня утром… Я не мог даже вообразить, как их заводят… Украшенные старинным узором причудливые стрелки показывали шесть часов четыре минуты. Медный маятник метался из стороны в сторону, словно преступник, обреченный на вечные скитания.
Моя палата находилась слева от часов. Рядом с дверью была прибита выкрашенная в белый цвет табличка в сяку длиной. На ней мелкими иероглифами было написано следующее: «Псих.; восточн.; флиг. № 1». И чуть покрупнее: «Палата № 7». Имени пациента я не увидел.
Влекомый медсестрами, которые держали меня под руки, я вынужденно поплелся дальше. Вскоре мы вышли в ярко освещенный внешний коридор, в конце которого виднелось двухэтажное деревянное здание. Оно было построено в западном стиле и выкрашено в синий цвет. На белоснежном песке по обе стороны от коридора виднелись красные как кровь хризантемы, белые как грезы космеи и желто-алые, похожие на вывернутые внутренности целозии. За ними простирался сосновый лес. По небу бежали чуть позолоченные утренним солнцем тучки, вдалеке слышался плеск волн, и настроение создавалось самое радостное.
«Сейчас осень…» — подумалось мне.
Я разглядывал пейзаж, глубоко вдыхая свежий, прохладный воздух, но стоило мне притормозить, как медсестры принимались тянуть меня вперед. Наконец я попал в темный коридор синего здания. Мы остановились перед первой дверью справа. Там нас поджидала еще одна медсестра. Она открыла дверь и вошла с нами внутрь.
За дверью оказалась довольно большая и светлая ванная комната. В углу напротив входа стояла каменная ванна, над которой поднимался пар. Запотевшие окна, выходившие на разные стороны, были усеяны маленькими капельками. Три румяные медсестры — как на подбор с круглыми красными руками и ногами — закатали рукава, схватили меня, вмиг раздели и усадили в ванну. Едва я успел согреться, они поставили меня на деревянный поддон и принялись безжалостно тереть прохладными губками. Затем стали мусолить куском мыла мою голову, пока не взбили огромную гору пены. С жестокостью, не характерной для женщин, они намыливали мое тело, без предупреждения поливали меня горячей водой, а когда я жмурился, бесцеремонно хватали за руки.
Послышалось резкое «сюда!», и меня снова швырнули в ванну. Медсестры действовали так грубо, будто среди них была та, с которой я обошелся отнюдь не ласково утром, и она решила отомстить. Но, чуть поразмыслив, я пришел к выводу, что ровно так они обращаются со всеми душевнобольными, и это повергло меня в отчаяние…
Однако ближе к концу мытья, когда мне подстригли ногти на руках и ногах, почистили зубы бамбуковой щеточкой с солью, вытерли меня свежим теплым полотенцем и причесали новой желтой расческой, я будто заново родился. Мне вдруг стало так приятно, что я даже удивился, почему, несмотря на чистоту и легкость, ничего не могу вспомнить.
— Наденьте это, — сказала одна из медсестер.
Оглянувшись, вместо больничной одежды я увидел на полу бледно-желтый узелок. Внутри обнаружилась белая картонная коробка, в которой была сложена студенческая форма — фуражка, серая в белую крапинку накидка, шерстяная рубашка, брюки, светло-коричневые гетры и завернутые в газету сапоги на шнуровке… Сверху в маленьком кожаном мешочке лежали серебряные наручные часы.
Ничего не подозревая, я спешно надевал вещи — медсестры четко вручали их мне одну за другой. Внезапно я осознал: на одежде нет ничего, что бы указывало на ее принадлежность. Однако стрелки на ткани были там, где надо, словно костюм только что вышел из-под иглы портного, и, двигаясь, я ощущал себя комфортно и привычно. Лишь воротник накидки был чересчур твердым, а вот черная фуражка, блестящие сапоги и часы, которые показывали шесть часов двадцать три минуты, подходили на удивление хорошо. Чрезвычайно странно. Я сунул руки в карманы накидки: в правом обнаружился свернутый вчетверо платок и бумажные салфетки, а в левом — гладкий, туго набитый кошелек для мелочи.
Совершенно растерявшись, я озирался в поисках хотя бы небольшого зеркальца, но — вот незадача! — нигде не было и осколка. Медсестры, оглядываясь на меня, направились к выходу.
В дверях они встретились с доктором Вакабаяси, который медленно зашел в ванную, наклонив голову под низкой притолокой. Он оценивающие оглядел меня, затем молча провел в угол и снял со стены поблекшую от стирок юкату[5]. Под ней обнаружилось огромное зеркало!
Я невольно отшатнулся: как же молодо было мое отражение!
Утром, ощупывая собственное лицо в полумраке палаты номер семь, я заключил, что являюсь уродливым бородачом лет тридцати. И даже после всех процедур я не догадывался, насколько отличаются от реальности мои недавние предположения.
В зеркале предстал в полный рост молодой человек лет двадцати. Выпуклый лоб, узкий подбородок, большие глаза. На лице застыло изумление. Если б не студенческая форма, меня можно было бы принять за школьника. И только я понял, что этот молодой человек — я, как напряжение, мучившее меня с самого утра, куда-то делось. Меня охватили странные чувства: неловкие, печальные, радостные — невыразимые.
Вдруг сзади послышался требовательный голос доктора Вакабаяси:
— Ну? Вспомнили, как вас зовут?
Я смущенно стянул фуражку и обернулся. Сглатывая холодную слюну, я наконец понял, с какой целью доктор Вакабаяси подверг меня этим испытаниям. Он обещал показать мне разные вещи из моего прошлого и первым делом показал меня самого. Иными словами, доктор Вакабаяси воссоздал в мельчайших подробностях мой облик — каким тот был до поступления в больницу. Видимо, он решил, что подобный эксперимент поможет вернуть мне память… Да, так я и должен был выглядеть. И этот облик явно как-то перекликался с моим прошлым. Пускай остальное — полнейшая ложь, но насчет внешности сомнений быть не может: это я!
Однако все усилия доктора, увы, оказались тщетны. Несмотря на волнение при виде своего отражения, я так ничего и не вспомнил. Осознав,
