тебя беспокоит. Что случилось? Кто-то был груб с тобой?
– Груб? – повторила она с недетской отрешённостью. – Я не знаю, что это значит. Это грубо – говорить то, что заставляет другого человека чувствовать себя маленьким, уродливым и глупым?
– Очень грубо, – ответила я. – Но как ты могла поверить этим насмешкам? У тебя же есть зеркало, и ты должна знать, что с лёгкостью затмеваешь этих примитивных ничтожных злючек, как луна затмевает звёзды. Поверь мне, милая, я на грани того, чтобы выйти из себя. Непривычное состояние. Что они говорили?
Она серьёзно посмотрела меня.
– Вы пообещаете, что не броситесь в школу, чтобы избить их зонтиком[28]?
Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять: блеск в её голубых глазах был смехом. Она почти никогда не шутила – по крайней мере, со мной.
– Да всё в порядке, – улыбнулась я. – Эти мерзкие маленькие жабы попросту ревновали тебя, Нефрет.
– Может быть. – Её тонкие губы искривились. – Там был молодой человек, тётя Амелия.
– О, боже мой! – воскликнула я. – Если бы я знала…
– Мисс Мак-Кинтош тоже не знала, что он приедет. Он искал школу для своей сестры, чьим опекуном является, и выразил желание встретиться с другими юными леди, чтобы узнать, будут ли они для неё подходящим обществом. Должно быть, он очень богат, потому что мисс Мак-Кинтош говорила с ним очень вежливо. И он был очень красив. Одна из девушек, Уиннифред, желала его. – Она увидела выражение моего лица, и её улыбка исчезла. – Я что-то сказала не так?
– Э-э… не совсем. Просто Уиннифред на самом деле хотела...
– Вот видите? – Она широко развела руки – жест, столь же грациозный, сколь и непривычный. – Я не могу говорить, не допуская ошибок. Я не читала книг, которые читали они. Я не слышала музыки, которая известна им. Я не умею ни играть на пианино, ни петь, ни говорить на иностранных языках...
– И они тоже, – фыркнула я. – Несколько слов на французском и немецком...
– Достаточно сказать то, что я не понимаю, а потом переглядываться и смеяться. Они всегда поступали так, но сегодня, когда сэр Генри сидел рядом со мной и смотрел на меня вместо Уиннифред, каждое слово было завуалированным оскорблением. Они говорили только о том, что мне неизвестно, и задавали мне вопросы – о, так мило! – на которые я не знала ответов. Уиннифред попросила меня спеть, хотя я уже предупреждала её, что не могу.
– И как ты поступила?
Лицо Нефрет приобрело чрезвычайную серьёзность:
– Я спела… я спела призыв к Исиде.
– Я...– Я остановилась, чтобы сглотнуть. – То, что ты пела в храме Святой Горы? И… танцевала?
– О, да, это часть ритуала. Сэр Генри сказал, что я очаровательна. Но не думаю, что мисс Мак-Кинтош снова пригласит меня на чай.
Я ничего не могла с собой поделать. Я смеялась так, что слёзы текли из глаз.
– Не обращай внимания, – пробормотала я, хватаясь за платок. – Тебе больше не придётся туда ездить. А Хелен я скажу пару слов! К чему было её слушать...
– Но я вернусь, – тихо ответила Нефрет. – Не скоро. После того, как запомню, что я должна знать. Когда прочитаю книги и изучу их глупые языки. И научусь шить. – Она наклонилась ко мне и взяла меня за руку – редкий и многозначительный жест со стороны такой невозмутимой девушки.
– Я много думала, тётя Амелия. Это мой мир, и я должна научиться жить в нём. Всё не так страшно, как кажется. Есть множество вещей, которые я хочу узнать. Я должна поступить в школу. О, не в такую, как здесь, где я не смогу научиться всему достаточно быстро, и у меня не хватит храбрости ежедневно сталкиваться с такими девушками, как эти. Вы говорите, что у меня много денег. Можно ли заплатить учителям, чтобы они приходили ко мне?
– Да, конечно. Я и собиралась предложить что-то подобное, однако думала, что тебе нужно время, чтобы освоиться и привыкнуть…
– Но так и случилось. Эти недели с вами, и профессором, и моим братом Рамзесом, и моими друзьями Гарджери и кошкой Бастет были похожи на христианские Небеса, о которых рассказывал мне отец. Но нельзя вечно прятаться в этом таинственном саду. Я думала, что вы хотели этой зимой взять меня с собой в Египет.
– Думала…– На мгновение я потеряла дар речи. Однако победила недостойное, презренное чувство, сжавшее мне горло, и вытолкнула слова: – Мы думали, да. Ведь ты так интересуешься археологией…
– Да, и когда-нибудь, возможно, я продолжу изучать её. Но сначала нужно узнать многое другое. Могла бы я остаться на эту зиму у миссис Эвелины и мистера Уолтера Эмерсона, как вы думаете? Раз у меня так много денег, я могу заплатить им.
Я объяснила – настолько тактично, насколько могла – что друзья не принимают и не предлагают оплату за доброту, но в целом это было именно тем, что я бы предложила сама, если бы посмела. Я могла бы нанять наставников и учителей, которые бы забили голову Нефрет сведениями таким же образом, как гуся откармливают для foie gras[29], но она не могла научиться от них тому, в чём действительно нуждалась – манерам и поведению хорошо воспитанной дамы. И кто лучше всего научит этому девушку, если не Эвелина? А что до Уолтера, то он мог помочь стремлению Нефрет к учёбе, одновременно удовлетворяя собственные желания. Короче говоря, решение было идеальным. Я не предлагала его, потому что не хотела обвинять даже собственную совесть в том, что я пренебрегаю своим долгом. Кроме того, я ни на мгновение не представляла себе, что это устроит все заинтересованные стороны.
Теперь это предложила сама Нефрет, и с её тихой, но неуклонной решимостью невозможно было бороться. Эмерсон сделал всё возможное, чтобы убедить её передумать, особенно после того, как Рамзес, к удивлению всех (кроме меня), сообщил, что этой зимой он тоже остаётся в Англии.
– Не знаю, почему ты так настойчиво споришь с ним, – сказала я Эмерсону, который метался туда и сюда по библиотеке – как всегда, когда его что-либо беспокоило. – Ты знаешь, что Рамзес, приняв решение, никогда не меняет его. Кроме того, предложение девушки имеет свои преимущества.
Эмерсон
