это на вечность. А мы с Сеней любим сидеть на берегу Черного моря и приближаться к вечности. Вчера написала первый рассказ о своей любимой старушенции, Сене очень понравилось. Сенечке вообще все во мне нравится. Только готовить я не умею. Вернее, умею, но как бабушка: курицу на завтрак, курицу на ужин, курицу на обед.
Голая
Я голая.
Кожа одна за другой рвется на мне. Мне не хочется врать, притворяться и быть кем-то, кто не я. Мне хочется быть самой собой. Какая есть. И всему этому я не ставлю оценок. Это – я. Это – любовь к себе. Любовь безусловная и не слепая.
Своей обнаженностью я раздеваю других. Их кожи тоже рвутся. Мне легко сейчас снять с себя одежду перед другим, мне легко сейчас сказать «люблю», не ожидая в ответ «я тоже». Мне стало важно – себя, спрятанную внутри, не прятать внутри себя. Не прятать.
Как будто вернулась в ребенка, у которого нет границ. У него нет границ себя. У него нет границ с тем, что не он сам. Нет границ. Есть цельность. Целое. Все едино. Да, я вернулась в ребенка. Кажется.
Мы оба – напуганные звери. Мы били сами себя. Мы были битыми другими. Мы били других. Давали боль и брали боль. Мы предавали себя и других. Мы любили безответно и не любили в ответ. Мы видели много, но мы не видели еще ничего. Мы чувствовали много, но чувствовали не все.
Оголенные провода – мы.
Мы договорились: без обязательств, без ожиданий, без насилия, без претензий. Мы попробуем делать друг другу хорошо. Мы будем делать друг другу плохо. Больно. Сладко. Мы люди. Мы знаем, как жить. Но мы совсем не знаем, как жить. Мы очень мудры, мы глупы и каждый миг можем ошибиться. Но мы живы. Мы живем.
Как никогда я чувствую, что жива. Одежда, которая раньше была на мне, много слоев кожи, которые обнимали меня раньше, казались мне защитой. Защитой от жгучего солнца, от ледяного дождя, от обид сильных, от царапин жестоких. Я разделась. И впервые почувствовала себя по-настоящему защищенной.
Сказать: «Я люблю тебя. Не могу без тебя. Хочу тебя. Будь в моей жизни». Сказать: «Я ненавижу тебя. Ты делаешь мне больно. Ты убиваешь меня. Убирайся от меня». Вырвать все это из себя, освободиться.
Когда ты голый, ты еще больше одет.
Самолеты перестали летать. Машины перестали ездить. Люди перестали ходить. Говорят: «Мир остановился». Мне кажется… Мне кажется, именно сейчас мир пришел в движение. В бездействии – действие. Работа – в остановке.
Дни, которые мы живем сейчас, – кажется, никогда в жизни я еще не жила. Живу сейчас. И когда говорят: «Мир остановился», – я чувствую другое.
Живем. Может быть, впервые.
50 years and glowing stronger 1932–1982
Он написал ей. Поздно ночью. «Что делаешь? Как ты? Хочешь прийти? Бокал вина? Я очень хочу, чтобы ты пришла…»
Она злилась, ненавидела, проклинала его. Она думала о нем год, пыталась вычесать из головы, выплюнуть из горла, вырезать из сердца. Почти. Он почти вышел из нее…
«Я очень хочу, чтобы ты пришла».
Она знала, что стала сильнее за этот год. Мужчины, которые хотели ее, сделали ее сильнее. Их желания превратились в ее силу. Она знала: сейчас она увидит его и скажет, как сильно ненавидит.
Он открыл дверь и не выпустил ее из своих объятий, губ… Она задыхалась, цунами рушило ее внутренние стены, сходила с ума.
Буря утихла.
Они курили у окна. Успокоившиеся. И море за окном. Ночное, спокойное. Он сидел в кресле, она стояла рядом, он взял ее за руку и потянул к себе. Высокий, сильный, взрослый, он прижался к ее груди. Она застряла в его руках и в своих мыслях. Таким слабым она его не видела никогда. Она посмотрела в его глаза:
– В них совсем нет счастья.
Он улыбнулся, отвернулся. Она снова посмотрела в его глаза, ей стало страшно:
– В них нет счастья…
Пол в гостиной был прохладным, они грелись друг другом. Запах – она уже забыла его запах, он сводил с ума, она не могла им надышаться. Он встал, закурил снова, и потом отчего-то его взгляд стал растерянным, а голос тихим:
– Я забыл, у меня для тебя кое-что есть… Я купил ее тридцать лет назад в Нью-Йорке. Хочу, чтобы она была у тебя.
Это была зажигалка Zippo. Бронзовая, поцарапанная, с надписью на английском: «50 YEARS AND GLOWING STRONGER 1932–1982».
Теперь растерялась она:
– Если ты умрешь от пандемии, у меня хотя бы что-то останется от тебя…
Он засмеялся.
На следующий день пандемия забрала тысячи. Море было спокойным.
Пол в гостиной стал прохладнее. Они ушли в спальню. Чтобы стать следующими.
Быть Фросей Шнеерсон
Глава первая
Вот он – Очаг. На третьем этаже трехэтажного дома с соседями за стенкой и голубями на крыше. Входите, не робейте, дверь открыта, она всегда не заперта, замок в ней есть, а ключей никогда не было. Чувствуете запахи? Бабушкины пирожки с вишней, с брусникой, компот из сухофруктов, красный борщ с чесноком и дедушкин одеколон. По углам разбежалась древесная стружка – прячется. Прячется под ковром, кроватями, в щелях – дедушка снова что-то мастерит. Очаг – это скатерть из грубой ткани с нежными голубыми узорами: прочный – всегда защитит; теплый – всегда укроет. Скатерть на столе. За четвероногим часто собираются близкие и случайные. Свои – понятно: их собрать легко, обычно ты знаешь, где они растут. Берешь плетеную корзину и бродишь по знакомым тропам, они не скрываются под листьями, потому что сами хотят поскорее в плетенку, за стол, скорее к любимым. Другое дело – незнакомцы, путешественники, встречные. Когда дедушка видит со своего балкона интересного человека, встречает такого на улице или в очереди за папиросами, молоком, он всегда зовет его на рюмочку с черным крошащимся хлебом, покрытым сверху немного растаявшим сливочным маслом, жирными шпротами, свежим пупырчатым огурцом и веточкой укропа. Такой он – мой дед Яша: людей в целом не любит, а каждого по отдельности употреблять готов.
Стены белые, снежные, белоснежные. С фотографиями большой семьи: тех, кто есть и кого давно уже нет. Вот она, роскошь времени, в котором мы с вами живем: под стеклами в деревянных рамках – на расстоянии полутора сантиметров друг от друга – и портреты из полароида
