любви. Тошнит. Она и нянькой устроилась, чтобы ко мне ближе подобраться. Как и многие ее предшественницы. Сколько нянек сменилось, молодых, пожилых и опытных… уже со счета сбился. А все не то… Сыну мать нужна… горло сдавливает, раны внутри снова кровоточат. Физически ощущаю, как по телу пробегает знакомая волна адской агонии. Не смирился. Не отпустил. Голубка… единственная… дорогая… лживая… прекрасная… Что же ты натворила?
— Никитааа, — нянька вырывает из болезненных раздумий.
— Выход знаешь где, — бросаю не глядя и с сыном на руках поднимаюсь наверх.
Глажу Марка по голове. Белокурые шелковистые волосики, точно такие же как…
Снова о ней… все о ней…
До крови закусываю губу. Если бы не сын, я бы уже крушил стены. А он помогает держать демонов на цепи. С Марком нельзя срываться.
А после сегодняшнего вечера я на грани. Прошлое восстало, чудовищно болезненное, невероятно красиво… Прошлое резало, кромсало, и заставляло судорожно вдыхать запахи былого счастья. Оно издевалось, обвивало колючими шипами, поднимая из глубин памяти то, что убило во мне человека. Оставило лишь прогнившую оболочку.
Но есть Марк, и потому я стараюсь хотя бы внешне выглядеть человеком.
— К тебе посетитель, — Эльвира бесцеремонно входит без стука.
— Угу, — киваю. Сейчас сложно говорить, такое ощущение, что в горле тысячи лезвий, и они режут и режут без остановки.
— Ребенка я уложу, — забирает у меня Марка из рук.
— Ок, — киваю.
— Зря ты туда пошел, — в глазах удушающая пустота. У нее давно уже нет эмоций… завидую. Я бы тоже многое отдал, чтобы перестать чувствовать боль, которая сжирает меня день за днем.
— Отстань, — отмахиваюсь.
Эльвира руководствуется только логикой и холодным расчетом. А я сейчас сгусток нервов. Нам сейчас лучше держаться на расстоянии.
Она уходит. Отворачиваюсь к окну. Смотрю на небо. Черное, пасмурное, ни одной звезды. А ведь выглянет солнце, и небо станет светлее, голубые оттенки озарят мир, пушистые облака, обманчиво нежные, будут проплывать над нашими головами. Это все лживая иллюзия, как и глаза голубки, так похожие на небо… Манящие, притягательные и смертельно опасные. Ночь куда честнее, она не скрывает своей тьмы, а свет — это ложь и обман. Всегда.
— Накосячил ты знатно, Ник, — дверь открывается.
— Пришел мне нотации читать? — не скрываю ехидства в голосе.
— А у меня есть выбор? Кто тебе мозги вправит?
— Поздно, Бодь…
— Ты всех нас под удар подставил, сестру, племянников, — Богдан хмурится.
— Отвали, а, — усаживаюсь в кресло, откидываюсь, смотрю в потолок.
— И имя твоему безумию Василиса, — миллионы ядовитых иголок пронзают тело, меня подкидывает на кресле, только от одного упоминания ее имени.
Глава 11
Эти годы я как на электрическом стуле, приговорен к смерти, но приговор никто не собирается исполнять. Меня поджаривают раз за разом, заставляют корчиться в адской агонии и продолжать существовать.
Так не бывает… не может быть любовь такой. Держать за горло крепко, подчинять себе, истязать день за днем, годами… и не давать даже маленькой надежды на избавление.
— Не надо… — выдаю каркающий глухой звук.
— Ник, не узнаю тебя, — Бодя не унимается. — Столько ошибок, за такое кроткое время. Ты рекордсмен однако.
Сам же не так давно был в моей шкуре. Его битва за любовь длилась одиннадцать лет. Но в отличие от меня, у Бодьки были шансы на победу. Его любимая жива.
Преодолеть можно практически все, только один бой заведомо проигрышный — со смертью.
— Вам ничего не угрожает. Ты за этим пришел? — огрызаюсь.
Злюсь на него, что он увидел мою слабость. Нельзя никому показывать уязвимые места, даже мужу своей сестры. Путь отчасти я ему и доверяю, но душа всегда должна быть закрыта. Это только моя черная пылающая бездна. Никому ее не отдам. Да… я безумец, если лелею даже боль о ней.
— Твой папаша сбежал. И ты считаешь, угрозы нет? — аналогично рычит в ответ. — А я ведь говорил, не верь ему, не ведись. Надо было прибить его, когда он был у нас в руках.
— Он не мой папаша! — тошнота подступает к горлу, при одном упоминании о Льве Ползунове, которого я практически всю жизнь считал своим отцом. А так называемый папаша, сделал все, чтобы тюрьма стала мне вторым домом. Эх… если бы только это… Ползунов сделал вещи куда хуже… И его ждут мучения, так, что будет молить о смерти и избавлении. Точно также как я сейчас, варюсь в своей агонии. Только смерть я не зову, мне есть для кого жить. Есть еще зачем топтать эту землю.
— А что это меняет? Он от этого стал менее опасен? — Бодя морщит нос. Ползунов издевался над его женой, три года держал ее под замком, едва не заставил выйти за него замуж. Хорошо мы вовремя с Бодькой вмешались, поломали гниде планы.
Как там сестрица его называет — таракан. За огромные усы, которые живут своей жизнью. Так он и по сути таракан, живучий и подлючий.
— Я его достану. Занимайся своими делами, — отмахиваюсь. Нет у меня желания с ним говорить. Не хочу никого видеть. Особенно после сегодняшнего дня.
— Ты хоть успел что-то из него выбить, прежде чем он тебя вокруг носа обвел? — еще и издевается гад. Как быстро Бодька забыл, как валялся на дне, пытаясь забыть ту единственную, что проросла в его сердце.
Только ему повезло. Сеструха у меня зачетная. Добрая, ласковая, верная — идеальная женщина. От нее не будешь ожидать ударов в спину. Лиза само очарование, и все у нее на лице написано.
А моя голубка… ангел с виду… белокурые волосы, огромные голубые глаза, в которых паришь на крыльях, и искренне веришь, что летишь в небесах. А на
