в своей работе ты не можешь быть человеком, если это только ради денег.
Ему довелось когда-то, в начале перестройки, побывать во Франции (у него сохранялись давние связи с французскими альпинистами). Вспоминая эту поездку сейчас, он понимал, что и в Европе старики точно так же выброшены из жизни. Его друзья, уже старые, тоже никому не были нужны. Там, правда, пожилые люди материально благополучны, их хорошо лечат. Но разве в этом дело?
Человеку, пока он жив, хочется жить. А как жить без людей? Человеку нужен человек. Как жить без общения? Без общих целей и общих дел с другими людьми? Как жить, если ты никому не нужен?
В первобытной общине самой страшной карой было отлучение от общины. Изгнанному давали все необходимые орудия: копьё, лук, острогу для ловли рыбы. Он мог довольно долго выживать и один. Но именно это считалось самым ужасным наказанием: обречь на одиночество, разорвать связь с людьми.
В цивилизованном же Обществе Потребления такому наказанию подвергают всех, просто по достижении определённого возраста.
Когда Григорию Иосифовичу было около 25 лет, он два-три месяца прожил в селе Лата, в Абхазии. Село расположено недалеко от ущелья Каменный Мешок, где альпинисты часто тренируют прохождение вертикальных стен и преодоление карнизов. Там он жил в доме старика Бзоу, которого иногда называли на русский лад Борей. Бзоу, как говорили, было 95 лет. Жена его умерла. Из детей с ним вместе жил только младший сын с семьёй.
Тогда Григорий Иосифович не задумывался о жизни этого старика и ничего особенного в ней не видел. Но сейчас невольно сравнивал её со своей жизнью.
Абхазов ведь считают полудиким народом. Но этот древний старик жил по-настоящему. Он вечно бегал по селу, потому что нужно было принять участие в свадьбе, в похоронах, в решении каких-то важных вопросов. Он каждый день работал на своём огороде и в своём саду. Он жил так же, как в молодости, и даже лучше, чем в молодости, потому что пользовался всеобщим уважением, обязательным на Кавказе по отношению к любому пожилому человеку. Уверенный в себе, бодрый, представительный, энергичный – таким всегда Григорий Иосифович видел старика.
А был Бзоу-Боря простым крестьянином, толком не умевшим даже читать и писать.
И вот это – дикость? Это – дикари? А мы – цивилизованные? Потому что именно мы изобрели айпад и айфон?
Но что, если цивилизованность и дикость определяются на другом уровне? Что, если главный критерий здесь – человеческие отношения?
Тогда цивилизованные они, а мы дикари.
В первобытной общине, многие тысячелетия назад, стариков не выкидывали на помойку: они до последних дней чувствовали себя частью своего рода, жили со всеми общей жизнью, ощущали себя нужными и востребованными.
Почему люди, пользовавшиеся каменными орудиями, были цивилизованными? А мы, летающие в космос, одичали?
Почему они, ходившие в звериных шкурах, были людьми? А мы превратились в зверей?
Редко когда Григория Иосифовича посещали такие мысли. Он был по натуре деятелем, а не мыслителем. Наверное, это одиночество так сказывалось.
Он сидел в тёмной комнате. Тикали часы на стене. Спящая Мушка тихо повизгивала во сне. За окном пошёл дождь и крупные капли ползли по стеклу. В свете фонарей двигались неясные силуэты людей. Они шли по своим важным делам.
Эти люди проходили в трёх метрах от него. Если бы не оконное стекло, он мог бы протянуть руку и потрогать их. Но если бы даже он опустился на дно моря или очутился на другой планете, они не могли быть от него дальше, чем сейчас.
Он посмотрел на часы: было уже поздно. Ложился он рано, потому что очень рано вставал. Подошёл к кровати, снял покрывало, медленно разделся и лёг.
Он почти сразу заснул и увидел Аннапурну. Она часто снилась ему.
Она была похожа на грозное бредовое видение.
Чёрные скалы и ослепительно белый снег – до самого неба. Разведка показала, что на эту гору можно подняться, но она совсем не похожа была на те вершины, с которыми он имел дело раньше. В ней было что-то безжалостное, неумолимое, враждебное человеку.
Во сне он видел себя со стороны, идущего – вернее, ползущего – по гребню, с которого спускается бесконечный глетчер бледно-зелёного цвета. В то же время он чувствовал то же, что чувствовал тогда.
Каждый шаг давался с огромным трудом и казался последним. Но всё же он делал следующий шаг. Его спутник, француз Луи Ляшеналь, сильно отстал.
Временами он терял представление о реальности и почти терял сознание. Сердце билось где-то у горла. В голове почему-то упорно вертелась одна и та же глупейшая фраза из какого-то романса: «Ты смотри, никому не рассказывай, как люблю я тебя, ангел мой». Она механически повторялась бесконечное число раз, и он не мог от неё отделаться.
Было адски холодно, а они надели лёгкие ботинки. Обернувшись, он заметил, что у Ляшеналя одна кошка, та, что на левой ноге, соскочила и болтается. «Почему он ничего не делает?» – вяло подумал Григорий Иосифович, но почему-то не стал дожидаться товарища и ничего ему не сказал.
Его состояние во время этого восхождения было похоже на сон. Он двигался механически, как заведённая игрушка. Холод бил сквозь одежду, как электрический ток, он весь дрожал, а пальцы на ногах и руках совсем потеряли чувствительность: приходилось всё время шевелить ими.
Потом путь перегородила отвесная чёрная стена. Траверс* казался бесконечным: может быть, эта стена тянется вокруг всей вершины?
Но вот, наконец, открылся очень крутой кулуар, и они стали подниматься.
Он потерял чувство времени и почти ослеп: снег сверкал и слепил даже сквозь очки. Все силы были сосредоточены на том, чтобы сделать следующий шаг.
И вдруг, как ему показалось, совершенно внезапно, он увидел, что тянущийся перед ним гребень больше не поднимается: он стал почти плоским. Он остановился. Слева свисали два огромных карниза с ледниками. Справа – бездонная пропасть, уходившая в облака, плотной массой громоздившиеся далеко внизу.
Дышать здесь почему-то стало легче. Сознание возвращалось. В этот момент он понял, что находится на вершине. Минуту-две он стоял неподвижно.
Кроме покрытого плотным слежавшимся снегом гребня и бесконечного моря облаков, тоже похожих на снег, он ничего не видел. Небо, цвета индиго, ослепительно сияло.
В эту минуту его охватило удивительное чувство, которого он не испытывал больше никогда в жизни. Это не была радость победы. Ни о какой победе он не думал. Он остро ощущал сейчас трепетную жизнь миллионов людей, хрупкость и ценность жизни, и
