Сан Саныч основательно и со знанием дела не припер ее к стене.
Встречались они теперь довольно часто — и в общей компании, и у нее дома, неизменно в присутствии родителей, которые, надо полагать, очень рассчитывали, что удочери заведется счастливая «личная жизнь», которая при благоприятных обстоятельствах плавно перейдет в «законный брак».
Прежде чем исчезнуть в Анниной комнате, Сан Саныч непременно перекидывался с ее родителями парой ничего не значащих, но так греющих материнское сердце фраз.
Дома он Анну всячески образовывал и учил уму-разуму относительно русской литературы. В компаниях же их общение носило совершенно иной характер. Очень быстро наметилась довольно однообразная схема: застолье с разговорами, танцы, поцелуи и тисканье под вешалкой, потом мучительные объяснения на кухне. Так и пошло: застолье, поцелуи, объяснения…
Тогда же Анна познала и тайное удовлетворение при виде менее счастливой соперницы. Чувство было для нее совершенно незнакомым и довольно острым: ведь впервые предпочли ее. Отвергнутую барышню, инфернально худую, с блестящим, немигающим после второй рюмки взглядом, прозвали Островитянкой, потому что родом она была из Кронштадта.
Барышня читала стихи, посвященные Сан Санычу, и стеклянными глазами следила за ним с Анной из своего угла во время их сборищ то в каморке у поэта-сторожа, то в подвале у художника — оператора котельной, то еще где.
Однажды в самом конце весны, когда родители остались на даче, компания собралась у нее. Было весело и пьяно. В какой-то момент Анна почувствовала, что ей хватит, и ушла в родительскую комнату очухаться. Она упала спиной на двуспальную кровать, приняла максимально привлекательную позу, красиво расправила складки юбочки и закрыла глаза.
Через минуту скрипнула дверь. Вслед за ней сюда мог зайти только Сан Саныч. Она лежала, мысленно представляя себе сцену из «Легкого дыхания» (платок выглядывал на всякий случай из-под подушки) и уже готовая ко всему.
Очень долго было тихо и ничего не происходило. Потом дверь скрипнула в обратном направлении. От возмущения Анна чуть не закричала, но вовремя передумала, успокоилась и на самом деле заснула.
Когда через час с лишним она вышла к гостям, все были уже более или менее заняты друг другом и свободных лежачих мест не было ни в гостиной, ни в ее комнате.
В углу, в кресле, глотая слезы вперемешку со стихами, затаилась Островитянка. Она посмотрела на Анну страшным прозрачным взглядом, и та поспешила ретироваться на кухню.
Там, положив на руки голову, сидел за столом Сан Саныч в компании последней бутылки красного. Анна тихо погладила его по голове. Он встрепенулся, поднял на нее абсолютно пьяные глаза и опять уронил голову, что-то при этом нечленораздельно промычав. Она потрясла его за плечи и попросила повторить сказанное. Он повторил. Получилось что-то вроде: «Не могу, не могу я, понимаешь ты?»
Анна не на шутку удивилась и решила потребовать ответа у Витюши. Она почти грубо оторвала его от возмущенной Зойки и велела объясниться. Тот помялся и заявил, что вообще-то у Сан Саныча как бы есть жена, но это вроде фиктивно, ради прописки, но «он как порядочный человек, Анечка, сознавая всю меру ответственности, понимаешь ли, не может…».
«Конечно не может!» — Анна с отчаяньем бросила Витюшу обратно на Зойку, пробежала мимо сидящей все в той же позе и с тем же взглядом Островитянки, крикнув по дороге:
«Зря высиживаешь, дура!» — и, накинув плащ, Выскочила на улицу, в короткую летнюю грозу с далеким громом и радугой во все небо…
Одиночество совсем не тяготило ее, а свое затянувшееся, по существовавшим меркам, девичество она воспринимала уже как нечто само собой разумеющееся. Подобная стагнация гораздо больше волновала ее подруг, которые уже успели пропустить по нескольку романов и романчиков. Подруги пожимали плечами, поторапливали и даже пытались сводничать, а потом плюнули на это дело и пустили ситуацию на самотек. Не влиять же в самом деле на ход событий силовыми методами.
… В эти вот годы и послышался в ее жизни шум морского прибоя. Точно принесенный из будущего в настоящее отголосок всего, что так полно, безоговорочно, всю береговую линию заливая, случится с ней позже. История эта была даже не историей, а целым мифом. Мифом о Медее.
Имя это удивительно шло к той женщине, маленькой и пылкой. Оно было крепким, как горы Колхиды, и огненным, как ее закаты.
И было у Медеи два сына — Георгий и Константин. Медея звала их — Гия и Котэ.
Медея была на десять лет старше Анны, а в Ленинграде оказалась очень просто: сбежала однажды из дома, со своего колхидского побережья, и все тут. Но было это задолго до их с Анной знакомства.
Медея была замужем. Не за Ясоном, конечно, а за простым и, в сущности, никаким Пашей. А потом появились Гия и Котэ.
Однако раньше, задолго до Паши и рождения сыновей, Медея увидела своего Ясона, рыжеволосого и голубоглазого. Когда он шел по улице, женщины оборачивались ему вслед, так он был красив. И Медея влюбилась в него и ничему другому, кроме этой любви, места в ее сердце не осталось.
Но, собственно, на что Медея могла рассчитывать? Он смотрел на нее, как на маленькое дикое растение, не более. А она часами простаивала под его окнами, и вправду рискуя пустить корни. А бело-желтую церковь возле его дома она сравнивала с лилией на ладони Господа. Кто знает, что ей могло еще померещиться там, в темноте, на скудно освещенной ленинградской улице. Она так и говорила Анне спустя много лет: «Как лилия…»
У этого Ясона была своя жизнь, а нездешние, пылкие и глубокие интонации Медеиной речи он слушал, как слушают морскую раковину: склоняя к плечу голову и улыбаясь чему-то своему. Ясону нравился шум понта Эвксинского. И уже за одно, это Медея была ему благодарна.
Когда она изредка приходила к нему домой, в его коммуналку, на его заставленную книгами отгороженную половину комнаты, он усаживал ее в кресло, вполоборота к зеркальной двери старого шкафа, а сам садился напротив и любовался ее нежным, немного воинственным и благородным, как старинная камея, профилем. Он слушал ее хрипловатую, богатую обертонами речь и думал, что слушает морской прибой у берегов Колхиды.
А однажды она пришла домой и вскрыла себе вены. Наверно, только так она могла дать выход своей любви. Слишком много ее скопилось у нее внутри. Она сделала это легко, будто делала это каждый день и ей не привыкать. Ведь, в конце концов, она была Медея. Но,
