Книга Каин - Жозе Сарамаго

Несмотря на предрассветный, будто пеплом припорошенный мрак, видно, что птицы — нет, не те милые крылатые создания, что уже в скором времени встретят восход своим щебетом, а хищные плотоядные пернатые твари, что странствуют от виселицы до плахи, — уже взялись за свою работу по очистке территории, начав с открытых частей тела висельников, то есть с их лиц, глаз, рук, ступней и выглядывающих из-под хитонов ног. Вспугнутые цоканьем ослиных копыт, в шелковом шелесте крыл, доступном лишь чуткому, навостренному опытом уху, взвились над плечами невольника два филина. Прошли на бреющем полете по узенькому проулку вдоль стены дворца и скрылись из виду. Каин тронул осла пятками, пересек площадь, думая, что сейчас опять попадется ему старик с двумя овцами на веревке, и впервые спросил себя, а кто ж такой этот назойливый встречный: Да уж не господь ли, вполне может оказаться им этот старик, умеющий возникать откуда ни возьмись и где угодно, пробормотал он. Ему не хотелось думать о лилит. Когда на своем убогом ложе он очнулся от беспокойного, то и дело прерывавшегося сна, внезапный порыв чуть было не бросил его назад, в опочивальню, для последних прощальных слов, последнего поцелуя, а там, кто знает, что случилось бы еще. Время еще было. Все во дворце спят, и только лилит, без сомнения, уже проснулась, и никто не заметит стремительного вторжения, или те две рабыни, что когда-то, в первый его день здесь, приоткрыли ему двери в рай, скажут улыбаясь: Как мы понимаем тебя, авель. Дворец остался за поворотом. Старика с овцами не было видно, господь, если это он, дал ему карт-бланш, но не снабдил ни картой с проложенным маршрутом, ни паспортом, не порекомендовал отель и ресторан, и странствовать он будет, как в стародавние времена, наугад или, как еще принято выражаться, куда глаза глядят. Каин снова тронул осла рысью и вскоре оказался в чистом поле. Город превратился в бурое пятно, которое постепенно, но неуклонно, хоть и неспешен был ход удалявшегося от него ослика, все больше прижималось к земле. Земля же, насколько хватало взгляда, была суха и черства, без единой ниточки воды. При виде такого безжизненного запустения как не вспомнить было каину о тяжком пути, который свершал он после того, как господь изгнал его из долины, где навсегда остался бедный авель. И как шел без еды и без воды, кроме той, что чудом хлынула в конце концов с небес, когда душевные силы путника истощились и ноги при каждом шаге грозили подкоситься. Что ж, по крайней мере, он не будет голодать, притороченные в перемет седельные сумы набиты под завязку, напоминая о любовной заботе лилит, которая, выходит, вовсе не так безалаберна и недомовита, как можно было бы подумать, поглядев на ее беспутные привычки. Скверно лишь, что нигде во всей округе нет даже крохотной тени, где мог бы притулиться каин. Утро ползет к полудню, и солнце уже палит зноем, и воздух дрожит маревом, не дающим нам верить своим глазам. Ну и к лучшему, сказал каин, не придется слезать, чтобы перекусить. Дорога идет то вверх, то вниз, и осел, который, по всему видно, незаслуженно носит это имя, обозначающее глупое упрямство, движется зигзагами, то туда, то сюда, и, можно предположить, он перенял этот гениальный трюк у мулов, превзошедших в совершенстве всю науку альпийских восхождений. Еще несколько шагов — и подъем окончен. И вот — о несказанное изумление, о потрясение, о диво дивное — открывающийся глазам каина пейзаж совсем не похож на оставшийся за спиной, он никогда еще не видел, чтобы так пышно зеленела листва на раскидистых ветвях ухоженных деревьев над взблескивающей водой, под плывущими в поднебесье белыми облачками. Каин оглянулся, но позади была все та же выжженная и безжизненная пустыня, там ничего не изменилось. Будто он пересек границу, миновал рубеж между двумя странами. Или двумя временами, сказал каин и так сказал, словно не отдавал себе в этом отчета, словно кто-то придумал это и произнес вместо него. Потом он вскинул голову взглянуть на небо и увидел, как плывшие над землей облака вдруг замерли отвесно над землей и сразу же колдовским образом исчезли. Тут, впрочем, надо принять во внимание, что каин был плохо подкован в вопросах картографии, можно даже сказать, что это было, в известном смысле, первое его заграничное путешествие, так что немудрено удивиться — другая земля, другие люди, другие небеса, другие обычаи. Все так, разумеется, все так, но кто бы мне все же объяснил, по какой причине облака не могут переплыть отсюда туда. Причина, переспросил тот, кто говорил устами каина, причина в том, что время тут другое и что эти любовно ухоженные и возделанные рукой человека земли, образующие пейзаж, в минувшие года были столь же бесплодны и запущенны, как в земле нод. Так что же, спросим себя, мы попали в будущее, и то, что видим здесь, видели в кино, в книжках читали. Ну, в общем, да, в будущее, такова расхожая формула, служащая для объяснения того, что здесь вроде бы происходило, скажем мы и вздохнем с облегчением, налепив ярлычок, приклеив этикетку, однако, по нашему мнению, будем лучше понимать это явление, если обозначим его как некое иное настоящее, ибо земля-то — прежняя, да вот настоящие времена меняются, одни остались в прошлом, другие только еще воспоследуют, куда как просто, любой уразумеет. Но вот уж если кто рад по-настоящему, так это осел. Его, рожденного и взлелеянного на засушливых землях, вскормленного соломой и колючками, вспоенного строго отмеренными порциями воды, зрелище, явившееся очам, трогает до глубины души. И поистине жаль, что некому во всей округе истолковать движения его ушей, которыми он машет, как матрос — флажками, благо свод сигналов дарован ему природой, и в блаженстве своем даже не помышляет животное, что придет день, когда захочется изъяснить неизъяснимое, а оно, как всем известно, есть именно то, для чего средств выражения еще не придумано. Счастлив и каин, который уже предвкушает обед на свежем воздухе, под сенью чего-нибудь густолиственного и широкошумного, под журчание быстрого ручья и слаженный хор пернатых в ветвях. Справа от дороги, вон там, он видит купу раскидистых дерев, дубраву, так сказать, что сулит лучшую из теней и обедов. Туда и направляет осла. Облюбованное место, казалось, просто создано было предоставить приют утомленному путнику и вьючному его скоту. Параллельно деревьям тянулись заросли кустарника, окаймляя узкую тропинку, что взбегала по крутому склону холма. Осел, освобожденный от бремени тороков, предался наслаждениям, даруемым свежей сочной травой вкупе с безыскусной прелестью полевых цветов, и дивился вкусу, коего доселе не знавало его нёбо. Каин спокойно отыскал прогалину и, присев на землю в окружении доверчиво-невинных птичек, поклевывавших крошки, принялся закусывать, меж тем как воспоминания о мгновеньях, пережитых в объятиях лилит, нежданно вновь стали воспламенять ему кровь. Уже отяжелевшие веки его начали смыкаться, как вдруг раздавшийся неподалеку юношески звонкий голос: Отец, заставил его вздрогнуть, а потом другой голос, принадлежавший человеку взрослому и немолодому, отозвался: Чего тебе, исаак. Мы принесли сюда дрова и огонь, но где же она, жертва для всесожжения, а отец ответил: Бог усмотрит, бог найдет себе жертву для всесожжения. И оба продолжили подъем по склону. А покуда они поднимаются и не поднимаются, нам недурно было бы узнать, как все это началось, и того ради узнать, чтобы лишний раз убедиться — господь не из тех, кому стоит доверять. Дня, что ли, три назад, никак не позже, сказал он аврааму, отцу того отрока, что тащит сейчас на спине вязанку дров: Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, исаака, и пойди в землю мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой я скажу тебе. Да-да, вы прочли правильно, господь приказал аврааму принести в жертву собственного сына, и так обыденно и просто, как просят стакан воды, когда захотелось попить, из чего следует, что подобное вошло у него в привычку и, можно сказать, укоренилось. В соответствии с естественной человеческой логикой аврааму надлежало бы немедля послать его куда подальше, но этого не произошло. И наутро бесчеловечный отец встал пораньше, заседлал осла, наколол дров для жертвенного костра и отправился туда, куда было сказано господом, а с собой взял двух слуг и сына исаака. Шли трое суток, и наконец авраам увидел впереди, на известном отдалении то самое указанное место. Тут он сказал слугам: Останьтесь вы здесь с ослом, а я и сын пойдем туда и поклонимся и потом возвратимся к вам. Если называть вещи своими именами, авраам был не только такой же негодяй, как господь, но еще и изощренный лгун, готовый обмануть каждого двоесмысленным, что в личном словаре рассказчика этой истории значит — лживым, вероломным, предательским, языком своим. И, придя на место, о котором сказал ему господь, авраам устроил там жертвенник, разложил дрова. Потом связал сына своего и положил его на жертвенник поверх дров. А потом достал нож, чтобы принести бедного мальчика в жертву, и уже собрался было перерезать ему горло, но тут почувствовал, как кто-то удержал его руку, и тотчас услышал чей-то голос: Что ж ты делаешь, сволочь старая, родного сына собрался убить да сжечь, дело известное, начинается с агнца, а кончается тем, кого ты должен любить больше всего на свете. Это господь мне приказал, господь повелел, стал оправдываться авраам. Замолчи, пока я тебя самого не убил, живо развяжи малого, вались на колени и проси у него прощения. Но кто ты. Я каин, я тот ангел, что спас жизнь исааку. Да нет, этого быть не может, каин — никакой не ангел, ангел — это тот, кто сию минуту, прошумев крыльями, опустился тут и задекламировал, как актер, дождавшийся наконец своей реплики: Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего, ибо теперь я знаю, что боишься ты бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего для меня, для него то есть. Припоздал малость, сказал на это каин, исаак жив остался исключительно благодаря моему вмешательству. Ангел изобразил на лице сокрушение: Очень сожалею, что задержался, но, поверь, не по своей вине, пока летел сюда, произошла какая-то поломка в правом крыле, отчего нарушилась синхронизация с левым, и в итоге я постоянно сбивался с курса и был весь в мыле, да мне еще толком не объяснили, на какой из этих гор произойдет всесожжение, так что если я вообще попал сюда, то не иначе как по особливой милости господа. Поздно, повторил каин. Лучше поздно, чем никогда, ответил ангел надменно и так, будто изрекал неоспоримую истину. Ты ошибаешься, никогда — это не противоположность поздно, противоположность поздно — слишком поздно, возразил каин. Ангел проворчал: Еще один рационалист выискался, и, поскольку не исполнил еще до конца возложенное на него поручение, договорил остаток своего послания: Господь вот еще велел передать, что так как ты сделал сие дело и не пожалел сына твоего, единственного твоего, то самим собой клянется, что благословляет тебя и, умножая, умножит семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря, и овладеет семя твое городами врагов своих, и благословятся в семени твоем все народы земли за то, что ты послушался гласа моего, ну, то есть господнего. Для тех, кто на самом деле не знает или делает вид, сказал каин, объясняю, что это — двойная бухгалтерия, когда одно не проигрывает за счет выигрыша другого, и я, признаться, не понимаю, как будут благословлены все народы земли за то лишь, что авраам повиновался нелепому приказу. У себя на небесах мы называем это должной покорностью, пояснил ангел. Припадая на правое крыло, чувствуя во рту горький вкус от того, что миссия провалилась, посланец небес удалился, авраам с сыном тоже направились туда, где ожидают их слуги, а мы, покуда каин прилаживает на спину ослу вьюки, вообразим себе, какой диалог вели между собой несостоявшийся палач и его жертва, избегшая гибели in extremis.[3]Итак, вопрошает исаак: Скажи, отец, что плохого я тебе сделал, что ты хотел убить меня, сына твоего, единственного твоего. Ничего плохого ты не сделал. За что ж тогда ты собирался перерезать мне глотку, как годовалому ягненку, и не случись поблизости тот человек, дай бог ему здоровья, что удержал твою руку, ты бы сейчас вез домой мое бездыханное тело. Замысел принадлежит господу, который желал испытать. Что испытать. Крепок ли я в вере, покорен ли его воле. Да что же это за господь, который приказывает отцу убить родного сына. Это наш с тобой господь, господь наших предков, господь, что уже был здесь, когда мы появились на свет. А если у него будет сын, он что, его тоже пошлет на смерть, осведомился исаак. Будущее покажет, ответил на это авраам. Стало быть, он способен на все, на хорошее, на дурное и на совсем ужасное. Выходит, что так. А не ослушайся ты приказа, что было бы. Ну, обыкновенно он или насылает болезнь или разорение, как когда. Стало быть, он злопамятен. Думаю, что да, отвечал авраам тихим голосом, словно боясь, как бы не услышал господь, для него ведь невозможного нет. Ни ошибки, ни преступления, спросил исаак. Прежде всего ошибки и преступления. Отец, что-то я не могу понять эту веру. Придется понять, сын мой, другого выхода нет, а теперь хочу попросить, смиренно попросить тебя кое о чем. О чем же. Давай позабудем все, что было сегодня. Не знаю, сумею ли, я до сих пор вижу, как лежу, связанный, на дровах, а ты заносишь надо мною руку с ножом. Да ведь это был не я, будь я в своем уме, никогда бы не сделал такого. Хочешь сказать, господь лишает людей рассудка, спросил исаак. Да, очень часто, едва ли не всегда, ответил авраам. Но так или иначе нож блестел в твоей руке. Но ведь все это устроил господь, чтобы в последний момент вмешаться, ты же видел — появился ангел. С опозданием. Господь нашел бы другой способ спасти тебя, быть может, он знал, что ангел опоздает и заставил появиться там этого человека. Каина, каин было имя его, не забывай, чем обязан ему. Каин, послушно повторил авраам, я знал его еще до твоего рождения. Да, так зовут человека, который не дал перерезать глотку твоему сыну и сжечь его на поленнице дров, которую тот сам и принес туда. Но ведь этого не случилось, сын мой. Отец, дело ведь не только в том, погиб я или уцелел, хотя, как ты понимаешь, и это мне совсем не все равно, но главное — неужели повелевает нами такой вот господь, что жестокостью не уступит ваалу, пожирающему своих детей. Где ты слышал это имя. Приснилось, отец. Чего только не приснится, подумал каин, открывая глаза. Он задремал на спине у осла и теперь вот вдруг проснулся. Пейзаж вновь изменился, виднелось несколько рахитичных деревьев, а вокруг была такая же безжизненная сушь, как в земле нод, но только здесь не было даже волчцов и терний, а песок и только песок. Еще одно настоящее, подумал каин. Ему показалось, что это настоящее — древнее предыдущего, того, в котором он спас жизнь отроку исааку, а это значит, что он может перемещаться по времени не только вперед, но и назад, причем не по собственной воле, ибо, честно говоря, чувствует себя как человек, который более или менее — да, именно, что более или менее — знает, где находится, но не куда направляется. Исключительно как пример тех трудностей, с которыми придется столкнуться каину, скажем, что место это имеет вид давным-давно прошедшего настоящего и являет собой образ мира, создание которого, хоть и близится к концу, покуда еще не завершено, а потому все в нем носит характер временный и случайный. Вдалеке, на самой линии горизонта, виднеется высоченная башня в форме усеченного конуса, ну, то есть конуса, верхушку которого то ли срезали, то ли еще не поставили на место. Расстояние велико, но каину, обладающему превосходным зрением, кажется, будто он все же различает людей, снующих у подножья этого сооружения. Любопытство побуждает его сжать пятками бока осла, чтобы прибавил ходу, однако благоразумие тотчас заставляет его придержать своего скакуна. Он вовсе не уверен, что люди эти настроены миролюбиво, а если даже и так, неизвестно, что может случиться, если осел, везущий в туго набитых тороках съестные припасы самого высшего качества, окажется перед толпой, по необходимости и в силу традиции склонной сожрать все, что попадется ей на глаза под руку. Он не знает этих людей, он не ведает, кто они, но представить нетрудно. И оставить осла здесь, привязав его к одному из этих вот деревцев, он тоже не может, ибо рискует по возвращении не найти ни его самого, ни вьюков с продовольствием. Осторожность требует пойти другой дорогой и вообще не ввязываться больше в авантюры, а в двух словах — не дразнить больше слепую судьбу. Но любопытство пересиливает. Каин ветками замаскировал, уж как сумел, седельные сумы, тщась представить снедь фуражом, и — alea jacta est[4]— направился к башне. И чем ближе он подходил, тем громче становился гул голосов, под конец сделавшийся просто оглушительным. Рехнулись, что ли, подумал каин. А люди эти в самом деле обезумели от отчаяния, потому что никто никого не понимал, все были как глухие, а потому орали, надсаживаясь все сильней — но тщетно. Говорили они все на разных языках и порою насмехались друг над другом и друг друга дразнили, пребывая в уверенности, что их-то язык — самый благозвучный и гармоничный, а чужой — просто дрянь. Самое же забавное заключалось в том — и каин этого еще не знал, — что ни одного из этих языков прежде в мире не существовало, а все находящиеся здесь еще совсем недавно говорили на одном языке и, стало быть, прекрасно друг друга понимали. Повезло ему сразу же столкнуться с человеком, который говорил по-еврейски, а язык этот каин знал и, по счастью, сумел вычленить звуки знакомой речи из царившего вокруг столпотворения, ибо люди вокруг без словарей и толмачей выражались по-английски, по-немецки, по-французски, по-испански, по-итальянски, по-баскски, а иные — по-латыни и по-гречески, а кое-кто, представьте себе, — даже по-португальски. Отчего ж такая неразбериха, спросил каин у нового знакомого, а тот отвечал так: Когда мы пришли сюда с востока и собрались здесь обосноваться, все говорили на одном языке. И на каком же, спросил каин. Поскольку был он одним-единственным, то и в названии не нуждался, язык — он и есть язык. И что же было потом. Кому-то из нас пришло в голову наделать кирпичей и обжечь их в печи. И как же вы их делали, встрепенулся при звуках знакомых слов недавний глиномес. Как обычно, лепили из глины, песка и мелких таких камушков, именуемых щебнем, а скрепляли их друг с другом горной смолой. Ну и что же было дальше. А дальше решили мы выстроить целый город, и в городе том — башню до самого неба. А зачем, спросил каин. Чтобы прославиться, так сказать, имя себе сделать. И что же случилось, отчего строительство ваше остановилось. Оттого, что господь сошел посмотреть, и увиденное ему не понравилось. Достичь небес есть побуждение всякого праведника, и господь должен был бы помочь вам в трудах. Да, но вышло иначе и как раз наоборот. И что же сделал он. Сказал, что после того, как мы воздвигнем эту башню, никто уж не сумеет воспрепятствовать нам в наших намерениях и будем делать мы, что захотим, и с этими словами взял да и смешал все языки, и с того времени мы, как видишь, перестали понимать друг друга. И что же теперь. Теперь города не будет, и башня останется не достроена, а мы, говорящие на разных языках, уж не сможем жить вместе, как было до сих пор. Ну, башню, наверно, лучше оставить как память, в свое время со всего света будут свозить сюда любопытных поглядеть на ее развалины. Да, скорей всего, и развалин не останется, тут кое-кто слышал, как господь сулил, когда нас уж тут не будет, наслать сильный ветер и свалить ее до основания, а у господа, сам знаешь, слова с делами не расходятся, сказано — сделано. До чего ж он все-таки ревнив, нет чтоб возгордиться своими детьми, а он дает волю зависти, теперь уж ясно — не выносит господь вида счастливого человека. Столько трудов, столько поту пролито — и все впустую. Жаль, сказал каин, дивное творение было бы. Еще бы, отвечал собеседник, с голодным вожделением поглядывая на осла. При содействии товарищей тот стал бы для него легкой добычей, однако себялюбие превозмогло расчет. Но когда он протянул уж было руку к недоуздку, осел, хоть и вышел из дворцовых конюшен с аттестацией скотины послушной и кроткой, передними ногами исполнил нечто вроде пируэта, а задними, споро повернувшись к покусившемуся хвостатой своей частью, лягнул его сильно и метко. Несмотря на то что действия ослика не выходили за пределы необходимой самообороны, ему немедленно пришлось принять к сведению, что причины такового поведения не приняты во внимание толпой, которая с воплями и криками на всех языках, какие имелись уже к тому времени или еще только намеревались появиться на свет, ринулась на него, чтобы выпотрошить его седельные вьюки, да и самого пустить, так сказать, на фрикадельки. Не нуждаясь в понукании со стороны своего всадника, осел взял с места размашистой рысью, тут же перейдя на галоп, неожиданный для своей ослиной природы, которая при перемещении в пространстве предусматривает равномерную надежность хода, но отнюдь не высокую скорость оного. Нападавшим оставалось лишь смириться и принять как неизбежность исчезновение добычи в клубах густой пыли, каковой суждено будет возыметь еще одно немаловажное последствие, заключавшееся в том, что каин и осел оказались в очередном будущем-настоящем, то есть в том же самом месте, но уже очищенном от продерзостных соперников господа, возомнивших себя равными ему и за это рассеянных по миру, благо общего языка — во всех смыслах — не найти им отныне было, хоть тресни, а стало быть, и объединиться невозможно. Внушительно и величаво высившаяся на кромке горизонта башня, которая, даже и недостроенная, бросала, казалось, вызов векам и тысячелетиям, вдруг исчезла, была — и быть перестала. Исполнилось возвещенное господом, наславшим такой страшный ветер, что не осталось камня на камне и кирпича на кирпиче. Каин, находясь в отдалении, не мог в полной мере ни оценить силу, с которой вырвалось из господних уст ураганное дуновение, ни услышать, с каким грохотом повалились одна за другой стены, перекрытия, своды, пилястры, контрфорсы, отчего и казалось ему, будто башня оседает в полнейшем беззвучии, разваливается как карточный домик, покуда все не кончилось в исполинском облаке пыли, взметнувшемся в самые небеса и затмившем солнце. Много лет спустя будут говорить о падении метеорита или иного небесного тела, которых много носится в космическом пространстве, но все это неправда, правда же в том, что господь в гордыне своей не дал нам достроить вавилонскую башню. История людей есть история всех недоразумений, что вышли у них с господом, ибо ни он нас не понимает, ни мы его.