трубный, звучал недовольно и повелительно, а другой звенел виноватой скрипящей фистулой. Первый принадлежал, должно быть, "советнику", начальнику канцелярии, второй же — секретарю.
— Здорово его отчитывает! — заметил сторожу швейцар, выразительно поводя бровью.
— Допекает! — усмехнулся тот в ответ. — Верно, опять что проворонил.
— Не без того. С нашим братом из себя какой ведь куражный, а перед начальством и оправить себя не умеет.
Дверь канцелярии растворилась. Первым показался опять старичек-академик. Провожавший его до порога "советник", сухопарый и строгого вида мужчина, покровительственно успокоил его на прощанье: "Wird Ailes geschеhеn, Geehrtester" ("Bce будет сделано, почтеннейший"), и повернул назад.
В тот же миг проскользнуло в прихожую третье лицо, судя по потертому форменному кафтану с медными пуговицами — секретарь, чтобы выхватить из рук швейцара плащ академика и собственноручно возложить его последнему на плечи.
— Не поставьте в вину, ваше превосходительство, что некая яко бы конфузие учинилась, — лебезил он: — вышереченное дело по регламенту собственно мне не принадлежительно; но от сего часа я приложу усиленное старание…
— Schon gut, schon gut, Неrr Confusionsrat! — прервал его извинительную речь академик и, подняв на него глаза, спросил с тонкой улыбкой: — Вы, верно, живете теперь опять не в Петербурге y нас, а на Олимпе?
— Именно-с, на Олимпе y батюшки моего — Аполлона и сестриц моих — муз, хе-хе-хе! Компаную песнопение на предстоящее священное бракосочетание ее высочества принцессы Анны.
— Ja, ja, lieber Freund, das sieht man wohl. (Да, да, любезный друг, оно и видно).
При этом руки старика протянулись за подаваемыми ему сторожем шляпой и палкой. Но сын Аполлона с такою стремительностью завладел опять тою и другою, что сам чуть не споткнулся на палку, а шляпу уронил на пол.
— Richtig! (Верно!) — сказал академик, наклоняясь за шляпой. — Есть поговорка: "Eile mit Weile". Как сие будет по-русски? "Тише едешь…"
— "Дальше будешь", — досказал швейцар. — Правильно-с, ваше превосходительство. Поспешишь — людей насмешишь. Счастливо оставаться.
— Проклятая немчура!.. — проворчал Тредиаковский вслед уходящему, отирая не первой свежести платком выступивший y него на лбу пот; затем счел нужным сделать внушение швейцару: — ты-то, любезный, чего суешься, где тебя не спрашивают?
— А ваше блогородие кто просил исполнять швейцарскую службу? — огрызнулся тот.
— Цербер, как есть треглавый Цербер! А тебе тут что нужно? — еще грубее напустился Тредиаковский на замеченного им только теперь молодого ливрейного лакее, который был, очевидно, свидетелем его двойного афронта.
— Я с письмом к вашему блогородию, — отвечал, выступая вперед, Самсонов и подал ему письмо.
Сорвав конверт, Василий Кириллович стал читать. Почерк писавшего был, должно быть, не очень-то разборчив, потому что читающий процедил сквозь зубы:
— Эко нацарапано!
Пока он разбирал «нацарапанное», Самсонов имел достаточно времени разглядеть его самого. Тредиаковскому было тогда 36 лет; но по лунообразному облику его лица с двойным подбородком и порядочному уже брюшку ему смело можно было дать все 40. Бритва, повидимому, несколько дней уже не касалась его щек; волосатая бородавка на левой щеке еще менее служила к его украшению. На голове его хотя и красовался, по требованием времени, парик с черным кошельком на затылке, но мукою он был посыпан, вероятно, еще накануне, а то и два дня назад: только там да сям сохранились еще слипшиеся от сала клочки муки и придавали владельцу парика как бы лысый вид.
"Ровно молью поеден", невольно напросилось Самсонову сравнение.
Разобрав наконец письмо, Василий Кириллович воззрился на посланца.
— Это который же Шувалов? — спросил он. — Меньшой?
— Так точно: Петр Иваныч; они оба камер-юнкерами y цесаревны.
— Знаю! А y кого, опричь цесаревны, он еще содержим в особливой аттенции?
— Кто ему доброхотствует? Да вот первый министр Артемий Петрович Волынский к нему, кажися, тоже блогорасположен.
Тредиаковский поморщился и потянул себя двумя перстами за нос.
— Гм, гм… Амбара немалое… Муж г-н Волынский достопочтенный, великомудрый и y блогочестивейшей в большом кредите; но… но за всем тем от его блогорасположение можно претерпеть ущерб.
"Ты сам, стало быть, немецкой партии?" сообразил Самсонов и добавил вслух:
— Господин мой в добрых отношениех также с гоффрейлиной принцессы, баронессой Менгден. Еще намедни я относил ей коробку ее любимых конфет.
— О! он с нею ферлакурит? Это меняет дело. Барин твой, изволишь видеть, просит взять тебя в науку. Всегда великая есть утеха прилежать к наукам. Оне же отвлекают в юности от непорядочного житие. Блогодари же Создателя, что направил тебя ко мне. До трех часов дня я занят тут в канцелярии более важной материей, по сих пор. (Он провел рукой над переносицей). С четвертого же часа ты можешь застать меня на квартире. Жительствую я здесь же, в Академии, но со двора.
— Покорно блогодарю, ваше блогородие; нынче же по вечеру отпрошусь к вам.
— Приходи, приходи, любезный. А господину Шувалову мой всенижайший поклон и приветь.
Солнце еще не село, когда Самсонов поднимался по черной лестнице академического здание в верхний этаж, где Тредиаковскому была отведена скромная квартирка в одну комнату с кухней, часть которой была отгорожена для прихожей. Колокольчика y двери не оказалось; пришлось постучаться. Только на многократный и усиленный стук впустил молодого гостя сам хозяин. Вместо форменного кафтана на нем был теперь засаленный халат с продранными локтями, а вместо парика — собственная, всклокоченная шевелюра; в руке y него было гусиное перо: очевидно он был только-что отвлечен от беседы с сестрицами своими — музами.
— Прошу прощенья, сударь, — извинился Самсонов: — я никак помешал вам…
— Ничего, любезный, — снисходительно кивнул ему Тредиаковский; — y меня ни часу не пропадает втуне; "carpe diem", сиречь "пользуйся днем, колико возможно".
— А я думал уже, не пошли-ли вы прогуляться, да и прислугу отпустили со двора: погода славная…
— "Поют птички со синички,
Хвостом машуть к лисички"? —
верно; блогорастворение воздухов. Но наш брать, ученый, бодрость и силу из книг почерпает. А что до прислуги, то таковой я второй год уж не держу. Была старушенцие, да Богу душу отдала. С того дня живу как перст, сам себе господин и слуга.
Говоря так, Василий Кириллович прошел в свою комнату и уселся за стол, безпорядочно заваленный бумагами, а Самсонову милостиво указал на другой стул, дырявый, y стены.
— Садись уж, садись, да чур — с оглядкой: одна ножка ненадежна.
— Коли дозволите, я вам ее исправлю, — вызвался Самсонов: — захвачу из дому столярного клею…
— И блого. Чего озираешься? Не вельможные палаты. Года три назад, еще приватно на мытном дворе проживающий, погорел до тла; одне книги из огня только и вынес; омеблемента и поднесь еще не обновил.
"Омеблемент",
