из папиных легких. Мама вышла за отца, потому что он получал военную пенсию, а папа женился на маме, потому что она была медсестрой, и они оба знали, что их брак – это взаимовыгодная сделка. Мама была тяжело больна и порой просто не могла подняться с кровати, так что я становилась и ее сиделкой. У папы после трахеотомии осталось отверстие, и он помогал мне вставлять трубку в легкое через трахею. Мы откачивали жидкость сначала из одного легкого, затем из второго – обычно у нас набиралось почти полбанки. Я, ребенок, все равно не смогла бы удержать тару побольше и потяжелее. А потом я выливала жидкость из банки. Меня подташнивало, но выбора не было.
А еще Бонни была упертой, и ей очень не хотелось умирать. Когда доктор Лейпциг сказал, что у нее только три процента вероятности пережить химиотерапию, она ответила: «Я в любом случае когда-нибудь умру, давайте попробуем». Врач пожал плечами и улыбнулся: «Что ж, тогда рискнем».
На одном из приемов я сказала доктору Лейпцигу, что слышала про СПИД «по телевизору», и спросила, что он думает по этому поводу.
– Понимаете ли, мы, доктора, считали, что знаем о болезнях все, – ответил он. – Опухоль нужно вырезать, а в таком-то случае нужно применить такой-то антибиотик.
– Понимаю, – кивнула я.
– Так вот, – продолжал доктор Лейпциг, – я могу предложить Бонни: «Давайте попробуем такой способ лечения». Я могу сказать своим пациентам: «Эта процедура продлит вам жизнь». Но как я могу помочь больным СПИДом? На этот вопрос не существует ответа. Разве я могу, глядя пациенту в глаза, сказать ему: «Здесь я бессилен»? Вы сами можете представить такую ситуацию?
– Нет, – соврала я. Бонни посмотрела на меня, прекрасно понимая, что я задумала. – А что говорят о причинах СПИДа?
– Кажется, есть мнение, что болезнь порождается вирусом, который, попадая в организм, вызывает грипп в тяжелейшей форме, а потом все проходит. Вот только вирус начинает разрушать иммунную систему больного. И человек становится легкой мишенью для любого заболевания. Поэтому у молодых людей наблюдаются старческие болезни.
– Да уж, это похлеще ужастиков будет, – сказала я.
– Нам, врачам, все это кажется безумно интересным, – признался доктор Лейпциг. – Но вокруг умирают люди. Думаю, в данном случае поможет только профилактика. Некоторые предлагают помещать таких больных в карантин, но как это организовать?
Как-то раз я пыталась найти врача в больнице святого Иосифа.
– Он, наверное, в библиотеке, – сказала мне медсестра.
– В библиотеке? – переспросила я. – У вас здесь есть библиотека?
– Да, возле ординаторской, – ответила медсестра. – Медицинская библиотека. Врачи иногда прячутся там, чтобы «заниматься исследовательской работой».
Я молча ей улыбнулась. А ближе к вечеру, когда в коридорах стало не так людно, сама пошла в библиотеку. В комнате было темно, я включила свет и увидела ряды полок, на которых стояли не только книги, но и New England Journal of Medicine[10], Journal of the American Medical Association[11], Lancet…[12] Вздохнув, я стала пролистывать самые свежие выпуски журналов, пытаясь отыскать упоминания о СПИДе. В статьях было изложено то, что я уже знала: ВИЧ – это вирус, передающийся половым путем, через переливание крови, при совместном использовании игл и от матери к ребенку. Болезнь, вызываемая этим вирусом, не может сравниться ни с простудой, ни с гриппом. А еще ученые опровергали гипотезу о насекомых-переносчиках. Как я поняла, речь шла о комарах. Я нашла пространные публикации о статистике и прогнозах распространения СПИДа, а также рассуждения об этической стороне проведения массовых анализов и о важности профилактики за неимением вакцины и методик лечения. Слова «эпидемия» и «вакцина» подарили мне надежду на то, что кто-то все-таки пытается изобрести лекарство.
А потом я узнала, что в медицинском центре Литл-Рока есть библиотека побольше. Раз в неделю я возила Бонни к тамошней соцработнице, проводившей лучевую терапию. Это была пожилая женщина по имени Твид – «как ткань», говорила она. Несомненно, человек она была очень неравнодушный. Как-то раз мы разговорились о том, чем я занимаюсь, и я рассказала, что ищу любые источники достоверной информации. Твид провела меня в библиотеку медицинского центра, которая не шла ни в какое сравнение с библиотекой в больнице святого Иосифа, – здесь проходили практику студенты. Она была больше, книги в ней были расставлены точнее, а у дверей даже была стойка библиотекаря.
– Мне нужно найти кое-какую информацию, а эта девушка мне поможет, – сказала Твид библиотекарю.
– Хорошо, – ответил он. – Как поживаете?
– Отлично, спасибо, – сказала я.
Так я попала в библиотеку. Несколько раз мы приходили туда вдвоем, а через некоторое время Твид обычно уходила к одному из своих пациентов и больше не возвращалась. Еще пара визитов – и я смогла приходить туда одна. Я улыбалась библиотекарю и в качестве платы за вход одаривала его комплиментами.
В библиотеку позаниматься и вздремнуть приходили интерны и студенты-медики последних курсов – среди них не было ни одной девушки. Я читала, сидя рядом с ними, и вскоре они ко мне привыкли. В библиотеке был аппарат для чтения микрофишей, и я, делая записи, просматривала статьи на экране. Мне вспомнилась школа и как я читала микрофиши на таком же аппарате. Знания давались мне не так легко, как другим детям, и никто – включая меня саму – не догадался, что я страдала дислексией. Я думала, что мне просто нужно заниматься больше, чем сверстникам. И поэтому часами просиживала в школьной библиотеке, пытаясь наверстать материал и перечитывая одно предложение дважды, а то и трижды, лишь бы понять написанное. С тех пор мало что изменилось.
Поначалу, собираясь выйти из дома, Бонни просила меня вынимать зонд. Но эта процедура была настолько болезненной, что в конце концов моя подруга стала везде ходить с трубкой. Она отсоединяла зонд от шприца, через который подавалась питательная смесь, и затыкала его за ухо. В продуктовом магазине на нас буквально таращились. И не зря: Бонни сразу же привлекала внимание. От радиотерапии у нее совсем не осталось волос; когда она обращалась ко мне, из горла вылетало кряканье, а из-за уха элегантно торчал зонд.
– А вот и мы, – говорила я всякий раз, когда мы посещали общественное место.
У Бонни совсем не было денег, и она жила в ветхом домишке посреди леса. Моя мама назвала бы Бонни «лягушатницей». Она считала, что все белокожие бедняки доживают свой век в лесу вместе с лягушками. Для обогрева у Бонни была только пузатая дровяная печка. В декабре, через некоторое время после операции, температура на улице опустилась до двадцати градусов[13]. Я приехала проведать Бонни, и оказалось, что у нее жутко холодно.
– Бонни, клади в печь побольше дров. Так же нельзя.
– Все в порядке, – ответила она.
Я подошла к печке и увидела коробку, полную мелких веточек. Бонни собирала древесину для розжига сама. Тяжести поднимать она не могла совсем и поэтому подбирала с земли лишь легкие хворостинки.
– Ну все, с этим пора заканчивать, – сказала я.
– Все нормально, – сказала Бонни.
– Нет, это не нормально, – возразила я. Я так старательно заботилась о подруге, а ей приходилось жить в таких условиях. – Это не нормально! Это неправильно!
Надо сказать, что Бонни так жила еще до того, как заболела. Она всегда довольствовалась малым. Отец Бонни не пропускал ни одной юбки и, кажется, сбежал от ее мамы так быстро, что даже нельзя было сказать, что они вместе провели ночь. Бонни росла в те времена, когда матерей-одиночек считали отбросами общества. Ее мама работала телефонисткой. Денег у них почти не было, и Бонни просто-напросто привыкла жить впроголодь.
Я сразу же позвонила в службу жилищной помощи. Нашла их номер в справочнике и набрала его так быстро, что Бонни не успела мне помешать. По телефону точного ответа мы не получили, поэтому поехали туда сами. Это был верный
