в меня все пироги сразу.
Мама вышла встречать меня к воротам и, улыбаясь и утирая слезы, обняла и прижала меня в груди.
— Устинья! Думала, помру уже, не увижу тебя.
— Ну мам! — Я не любила эти разговоры. — Ну что ты, в самом деле, меня не было год.
— Ох, Устенька, свои дети будут, ты поймешь, каково это, — сказала она, снова обнимая меня и целуя в голову. — Идемте. Вода уже кипит, сейчас пельмени заброшу, только вас ждала. Костя, давай-ка, не стой в воротах, идем.
Мои брови взлетели просто до небес: сначала папа, а теперь мама, да что творится? Но Лукьянчиков только хмуро покосился на маму, доставая из багажника мой чемодан, и покачал головой.
— Я поговорю с Юськой сначала, теть Лен, ладно? Мы не видались давно.
— Ну, идите тогда в огородчик, — сказала мама, имея в виду беседку, которую папа вырезал для нее в углу нашего небольшого огородика. — Но я пельмени ставлю, так что недолго, Устю надо кормить.
— Уж я за этим прослежу, — все так же хмуро сказал Костя.
Папа взял чемодан и понес его домой, и мама посеменила следом. Я проводила их взглядом, осознавая, что люблю их просто до одури и что впереди еще целых два месяца разговоров, воспоминаний, вкусной маминой стряпни, папиных ворчалок и всего того, чего мне так не хватало вдали от родных. Повернулась и пошла по дорожке к беседке. Костя — за мной, снова закуривая и не говоря ни слова.
Я, как делала это очень часто, уселась на стол, болтая ногами, и подняла голову, когда Лукьянчиков подошел ближе. Он как будто не изменился за год, что я его не видела, и все же как будто стал немножечко другим, самую чуточку мужественнее, чуть матерее. И это ему как будто даже шло.
Костя выбросил недокуренную сигарету и потянулся ко мне с явным намерением поцеловать, но я увернулась, и прикосновение губ пришлось на щеку.
Он отстранился так резко, словно его кто-то дернул.
— Ты чего?
Я отклонилась назад и посмотрела на него в темноте вечера.
— Ничего. А ты?
— Что, даже поцеловать не дашь? — вспылил Костя тут же, правда, не отступая ни на шаг. — Не бойся, я тебя насиловать здесь не собираюсь.
— Ну тогда я спокойна, — сказала я язвительно. — Так что за разговор, Костя? Я тебе ничего не обещала.
— Я вроде склерозом не страдаю, — огрызнулся он, доставая из пачки сигарету.
Я схватила его за руку, обхватила своей ладонью, ломая «спичку», хоть уже и не имела права указывать ему, что делать.
— Ты спятил столько курить? — Нет, меня было не перешибить. — Рак заработаешь.
— С чего ты вдруг озаботилась?
— С того! — Я разозлилась окончательно и попыталась спрыгнуть со стола, но Костя не пустил; уперся руками по обе стороны от меня, придвинулся ближе, снова заставляя меня отклониться и занервничать. — Лукьянчиков, да что тебе нужно?
Его глаза вдруг осветились изнутри вспышкой какой-то отчаянной решимости, граничащей с яростью, и, словно ругательство, он выплюнул одно слово:
— Ты.
Я уставилась на него.
— И зачем?
Он молчал; я видела, как крепко сжаты его челюсти, и взгляд буквально буравил мое лицо, словно пытаясь проделать на нем дыру.
— Так ты скажешь…
— Тянет меня к тебе, ясно? — сказал он так, словно признавался в каком-то страшном грехе. — И ведь ни кожи, ни рожи, Юся, а будто приклеило меня к тебе, будто приворожило…
Он говорил вроде бы искренне, и еще года два назад я, может быть, и поверила бы этим кошачьим глазам и этому голосу, в котором злости было пополам с чем-то, похожим на беспомощность, но не сейчас.
Я слишком хорошо помнила, как быстро Костя оправляется от якобы сердечных ран. Я ему не верила.
— Мягко стелешь, Костя, — сказала я, глядя ему в глаза. — Но жестко спать. Свои сказочки прибереги для других…
— Замуж за меня выйдешь?
Я на две секунды опешила, а потом расхохоталась.
— Костя, да что с тобой? Ты головой о притолоку ударился, когда из бани выходил?
Но он словно не слышал.
— Я с родителями твоими говорил.
— И что сказали?
— Они не очень за, — процедил он явно недовольный, — но сказали, что ты решишь сама.
Я снова засмеялась; обидно, зло, но просто не могла удержаться.
— И ты не догадываешься, почему? Костя, да над нами вся деревня смеялась, когда мы с тобой то сходились, то расходились. Ну поженимся, ну и что? Все так же будем то ссориться, то мириться. И ты же все так же после каждой ссоры будешь бегать по девкам. — Я замотала головой. — Нет уж, Лукьянчиков. Нет уж. Мне такого счастья не надо. Спасибо, как говорится, на добром слове…
Он держался на этот раз как-то очень долго, но все же сорвался. Отступил от меня, сжал руки, сверкнул глазами в темноте.
— Ах вот как, значит. Потешаешься надо мной теперь? Смешно тебе? — Я слышала, как срывается его дыхание. — К черту! Забудь! Не умер без тебя и не умру, все, хватит!
Он развернулся и пошел прочь, на ходу снова доставая из пачки сигарету, и я понеслась к дому, влетела, споткнувшись через порог, стала стягивать с себя куртку трясущимися руками…
— А где Костя? — спросила мама, выглядывая из кухни.
— Нет его! — рявкнула я.
— Устя! На мать голос не повышай, не выросла еще! — тут же показался из спальни папа. — Мой руки — и за стол. Пельмени готовы.
Мы сели за стол. Папа достал из погреба огурчики и квашеную капусту, мама налила холодного компота из вишни, они расспрашивали меня о том, о сем, и я все рассказывала и рассказывала, но слова Лукьянчикова не давали мне покоя и все крутились и крутились у меня в голове, как шарманка.
— Мам, Костя спрашивал у вас?..
— Про тебя? — уточнил папа, вытирая полотенцем руки. Кивнул. — Спрашивал, да. На прошлой недельке что ли приходил, Лен?
— На той, — подтвердила мама, хрумкая огурчиком. — Чин чином, пришел, поговорили, спросил разрешения.
— И что вы? Решили, что мне хочется стать Лукьянчиковой?
— Устя, гонор умерь! — одернул папа. Норов мой бешеный
