Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 110
— Узнаешь этого парня? — в шутку спросил Ахмед.
В первый раз я почувствовал, каково это — быть свободным в тюрьме, я ощутил полную свободу в тот момент, когда ко мне вернулась моя потерянная честь. Я думал о Тиме Роббинсе из «Побега из Шоушенка», когда он, улыбаясь, предлагал своим сокамерникам выпить. Выпить то, на что он заработал честным тяжелым трудом. Моя камера расширилась, свет стал ярче, цвета красочнее, солнце светило теплее и нежнее, и каждый вокруг меня выглядел дружелюбнее. Даже девушка-сержант с короткой стрижкой, которая обычно вовсе не улыбается, в тот день улыбалась очень много. Теперь моя семья и весь мир знают о том, как я вижу историю своей жизни. Это было настоящим освобождением.
Спустя 14 месяцев после публикации «Дневника Гуантанамо» я узнал, что мне было назначено слушание еще задолго до Комиссии по пересмотру. Президент Обама создал эти комиссии в 2011 году, но им понадобилось несколько лет, чтобы начать работу. А когда это произошло, я только наблюдал, как другие заключенные проходили свои слушания. Казалось, что никто не хочет заниматься моим делом. Наконец, летом 2016 года, спустя почти 14 лет после моего заключения в Гуантанамо, у меня появился шанс на освобождение.
Как и в прошлые разы, мне назначили представителей. В этот раз казалось, что они действительно заинтересованы в том, чтобы помочь мне. Когда я впервые встретился с ними, они рассказали, что некоторые заключенные пострадали из-за того, что рассказывали слишком много о своей жизни в тюрьме. Они сказали, что комиссия это не форум для обсуждения жизни заключенных. Это не суд, в котором внимательно рассматриваются все детали из прошлого. Комиссия должна оценивать потенциальную опасность заключенного для Соединенных Штатов в случае его освобождения.
Мои представители рассказали, что во время подготовки к слушаниям многие из заключенных писали текст заранее. Очень много текста. Они расписывали все до мелочей: «Я такой-то и такой-то, пошел туда-то и туда-то, сделал то и то, и вообще я хороший человек». Их представители возвращали эти тексты и объясняли: «Мы не можем сказать это на слушании. Слушание сильно ограничено по времени, и оно официальное». Но заключенные настаивали: «Нет, это моя жизнь и мое решение. Я хочу рассказать об этом». Часто они говорили: «Я хочу сообщить о несоблюдении закона. Я хочу, чтобы мир знал, что я не сделал ничего плохого. Я хороший человек». Это обычное стремление невиновного человека, но именно из-за этого многие заключенные проиграли свои слушания.
Когда они рассказывали мне об этом, я улыбался. «Со мной таких проблем не будет», — говорил я им. А сам думал: «Я уже поведал миру свою историю». И это делало меня счастливым.
3
Но моя книга в том виде, в котором она была изначально опубликована, никуда не годилась.
Впервые я увидел изданную книгу спустя несколько месяцев после публикации. Нэнси Холлендер принесла мне ксерокопию книги, сделанную издателем специально для меня. Она не могла принести мне саму книгу, потому что правительство не позволило бы мне увидеть вступление и заметки, сделанные Ларри Симсом. Основанием для этого было то, что некоторые из заметок отсылают к документам, которые все еще считаются «засекреченными», хотя их можно спокойно найти в интернете. Ксерокопия содержала только мой текст со всеми правками правительства.
Читая текст, я подсознательно добавлял все вырезанные куски. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять: то, что читаю я, и то, что видят мои читатели, — часто совсем разные вещи. Дело не в том, что читатели не узнают каких-то деталей. Дело в том, что в их сознании может появиться мысль, что все вырезанные куски описывают что-то, что правительство США считает угрозой.
Если честно, я не знаю, почему многое из написанного мной было подвергнуто цензуре. Логика некоторых правок мне совершенно не понятна. Какого черта правительству понадобилось вырезать стихотворение, которое я написал для одного из следователей в виде пародии на известную литературную классику? Почему они вырезали все вымышленные имена, которые взяли себе охранники, когда решили примерить на себя роли персонажей из «Звездных войн»? Почему они вырезали имена всех людей, о которых меня допрашивали, хотя они сами пытались связать меня с этими людьми? Скорее всего, это все связано с «национальной безопасностью», но я не уверен. Из-за «национальной безопасности» меня отвезли сначала в Иорданию, потом в Баграм и затем в Гуантанамо. Унижали и пытали меня тоже из-за «национальной безопасности». И я всегда думал: «А можно поподробнее узнать о том, что такое „национальная безопасность“?»
Я вырос во времена военной диктатуры, не такой жестокой, как это иногда бывает, но тем не менее никакой демократии не было. Я помню, что мама говорила моим старшим братьям не обсуждать политику, потому что боялась, что у стен есть уши. В моей стране все привыкли к цензуре во благо «национальной безопасности». Но что удивляет людей в Мавритании, так это то, что цензуре подверглось не только арабское издание «Дневника Гуантанамо». Арабское издание основано на американском оригинале, а это значит, что информацию скрывают и от граждан США.
Интересно, что бы основатели Америки сказали о цензуре. Мне нравится думать, что они были бы на моей стороне, ведь одна из жалоб на короля Великобритании в Декларации о независимости была на «отправление нас через Моря в наказание за преступление, которого мы не совершали». Хочется верить, что они были бы на моей стороне, когда мы с агентом ФБР Уильямом обсуждали Гуантанамо. Он рассказывал о моих правах и о том, какое обращение со мной, как с гражданином США, недопустимо. «Понятно, — сказал я. — Но как я могу жить без защиты?» Конечно, я был защищен законами США, как позже подтвердят американские суды, и законами Мавритании, где я родился, и международными законами, потому что права, которые нарушали США, были не просто американскими, а человеческими. Но это Уильям не хотел или не мог понять.
В детстве я выучил стихотворение «Тюремный охранник», которое написал Ахмед Матар. Оно начинается так:
Я стоял в своей камере, Думал о своем положении. Заключенный я или тот охранник рядом? Между мной и им стояла стена. В стене была дыра, Через которую я вижу свет, а он видит тьму. Как и у меня, у него есть жена, дети, дом. Как и я, он здесь поневоле.
Я не могу сказать, что находился в состоянии просветления в течение всего времени в Гуантанамо. В своих мыслях я часто бывал слишком незрел, смущен и зол. Думаю, мне было намного проще наблюдать за охранниками и следователями, чем им за мной.
Летом 2003 года, после долгого дня пыток, которые были частью «Специального проекта» по допросу, девушка-сержант рассказала, как осведомлены в сексуальных вопросах американцы и как не осведомлены йеменцы. Больше всего в тот день меня задело то, что меня перепутали с йеменцем. Я глубоко уважаю их, все йеменцы, кого я знал, выделялись своей честью и силой духа. Но я здесь, а девушка, которая долго пытала меня, не знает, кто я такой. Даже близко. Если бы она назвала меня марокканцем, алжирцем, малийцем, сенегальцем или даже тунисцем, я бы мог счесть это географической ошибкой. Но Сана находится в четырех тысячах миль от Нуакшота.
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 110
