Ознакомительная версия. Доступно 2 страниц из 9
И каждый вечер, узнав последние, сегодняшние распоряжения правительства, он задумчиво вопрошал: «Интересно, а какой кукиш завтра положат они на алтарь Отечества?»
Никто теперь не возмущался, наоборот – с подобострастием и в самых разных вариантах повторяли и множество острот с восторгом ему приписывали. Ибо теперь он занимал «должность Чаадаева» – московской достопримечательности.
Только великие славянофилы смели спорить с «Басманным философом» – Хомяков, Аксаков... «Может, никому он не был так дорог, как нам – тем, которые считались его противниками...», – писал Хомяков.
Все тот же «простодушный гений» Языков, ненавидевший Чаадаева, требовал от Аксакова, чтобы тот порвал отношения с «опасным западником» и заклеймил его. И Аксаков замечательно ответил:
На битвы выходя святые,
Мы будем честны меж собой.
Вы – прочь, союзники гнилые,
А вы, противники, на бой!
Ибо это были сражения умов, святые битвы – без ненависти, не против, но во имя... Битвы за то, чтобы понять вечные загадки Сфинкса-России.
И Федор Иванович Тютчев, обожавший спорить с Чаадаевым до хрипоты и так страстно, что слуги в «Аглицком клобе» считали, что они уже дерутся, часто повторял: «Человек, с которым я больше всего спорил, это человек, которого я больше всего люблю».
Он старел... Меж тем на престол взошел новый Государь. Он показался Чаадаеву все тем же вечным деспотом с оловянными глазами, однако общество, как и положено при начале нового царствования, пребывало в самых радужных надеждах.
Как его раздражал этот вечный «покорный энтузиазм» и само общество, которое на самом деле было неразумной толпою! «Как будто собраться вместе в кучу и пастись, как бараны, называется жить в обществе...»
Именно тогда появился у него жест – весьма эксцентрический. Он попросил у врача рецепт на мышьяк для крыс и каждый раз, когда кто-то при нем начинал говорить о надеждах и реформах, вынимал из кармана рецепт и с усмешкой показывал...
Но жизнь – со скепсисом и постоянной усмешкой грусти и презрения – его печалила. И все яснее он понимал, что здесь ему жить и неинтересно, и грешно.
Была еще «жизнь там». Он писал, что нет границы между жизнью здесь и жизнью за гробом, этой пропасти не существует, ее преодолел Господь, пришедший к нам и поправший смертью смерть... Поэтому смерть – всего лишь иное продолжение жизни.
Нет, самоубийства не было – оно невозможно для христианина. Просто однажды он повелел себе начать «жизнь там». Как описывает его биограф, он, никогда не болевший, вдруг стал умирать. Каждый день он старел на десять лет и за три дня превратился в глубокого старика.
Перед смертью он думал о Любви – вспоминал Авдотью Норову. И завещал «положить себя рядом с ее могилой». Там его и похоронят.
Он ушел в день Великой субботы, накануне праздника Пасхи.
Когда его отпевали, по всей Руси празднично звенели колокола. И священник невыразимо торжественно обратился к усопшему: «Умерший во Христе брат – Христос воскресе!»
«Христос воскресе!» – этими словами так хочется закончить наше донесение потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве...
Но святой пасхальный звон не заглушает его слова, звучащие и сегодня из-за гроба его так же тревожно, как и тогда – полтораста лет назад: «Пока из наших уст помимо нашей воли не вырвется признание во всех ошибках нашего прошлого, пока из наших недр не исторгнется крик боли и раскаяния... мы не увидим спасения...»
Заклинание, обращенное к Сфинксу-России – величайшей стране, все не устающей, как белка в колесе, бежать к Спасению по одному и тому же заколдованному кругу – Величия и Смуты, Крови и Раскаяния...
Ознакомительная версия. Доступно 2 страниц из 9
