Военный писатель, ген. Скугаревский, анализируя этот случай, выискал в истории аналогичный пример: в царствование императора Николая I, во время развода вышел из строя барабанщик и, подойдя к Государю, сказал:
— Ваше Величество, жить невозможно — забивают!
Барабанщика предали военному суду, который приговорил его к нескольким тысячам ударов шпицрутенами… Времена и нравы меняются: царственный правнук Николая I, осудив само преступление, простил затем и Бакурина, и его начальников.
Во время японской войны, помню, на почве хозяйственных злоупотреблений был случай массового заявления жалоб казаками Донской дивизии — случай редкий, ибо казаки привыкли разбирать свои внутренние недоразумения между собой, «не вынося сора из избы»… Мне лично пришлось быть свидетелем подобного же эпизода в одном из уральских казачьих полков при обстановке совершенно исключительной.
Нужно сказать, что казачий быт отличался вообще от армейского некоторыми особенностями, а Уральцев — тем более. У последних нет вовсе сословных подразделений; из одной семьи выходил один сын офицером, другой — простым казаком — это дело случая. Бывало, младший брат — командует сотней, а старший — у него вестовым. Родственная и бытовая близость между офицером и казаком составляли особенно характерную черту уральских полков.
Кончалась японская война. Шли слухи о перемирии. Наш Западный конный отряд переименовали в корпус, командиром которого был назначен начальник отряда ген. Мищенко. Его дивизию — Урало-Забайкальскую — получил ген. Бернов. Приехал и приступил к приему дивизии; я сопровождал его в качестве начальника штаба.
Осмотрели Забайкальцев — все благополучно. Прибыли мы в N уральский полк. Построился полк, как водится, для опроса жалоб — отдельно офицеры и казаки. Офицеры жалоб не заявили. Обратился начальник дивизии к строю казаков с обычным вопросом:
— Нет ли, станичники, жалоб и претензий?
Вместо обычного ответа — «никак нет, ваше пр-ство!» — гробовое молчание… Генерал опешил от неожиданности. Повторил вопрос другой и третий раз… Хмурые лица, молчание. Отвел меня в сторону, спрашивает:
— Что это, бунт?
Я также в полном недоумении: прекраснейший боевой полк, исполнительный, дисциплинированный…
— Попробуйте, ваше пр-ство, начать опрос поодиночке, с правого фланга.
Генерал подошел к правофланговому:
— Нет ли у тебя жалоб?
— Так точно, ваше пр-ство.
И начал — без запинки, скороговоркой, словно выучил назубок, бесконечный ряд дат и цифр…
— С 30 декабря прошлого года и по февраль пятый сотня была в отделе, на летучих постах, и довольствия я не получал от сотенного шесть дён… 18 февраля под Мукденом наш взвод спосылали для связи со штабом армии — кормились с лошадью на собственные…
И пошел, и пошел.
Другой, третий, десятый — то же самое. Я попробовал, было, вначале записывать претензии, но вскоре бросил — пришлось бы писать до утра. Ген. Бернов, выслушав добросовестно десяток казаков, прекратил опрос и отошел в сторону.
— Первый раз в жизни такой случай. Сам черт их не разберет. Надо кончить.
И обратился к строю:
— Я вижу у вас тут беспорядок или недоразумение. От такого доблестного полка не ожидал. Сегодня смотреть полк не буду — приду через три дня. Чтоб все было в порядке.
Бернов доложил о случившемся Мищенке, тот вызвал командовавшего полком — командир был в отсутствии и побеседовал с ним так энергично, что стены китайской фанзы пришли в содрогание…
В течение последовавших двух дней в районе полка заметно было большое оживление. На выгоне, возле деревни, где располагался полк, с кургана, прилегавшего к штабу дивизии, можно было видеть отдельные группы людей, собиравшихся в круг и ожесточенно жестикулировавших. Я поинтересовался, что там происходит; приятель — уралец конвойной сотни объяснил:
— Сотни судятся с сотенными командирами. Это у нас в обычае — после похода. А тут раньше времени смотр все перепутал. Казаки не хотели заявлять на смотру, да побоялись — как бы не лишиться из-за этого права на недоданное…
К вечеру перед смотром я спросил уральца опять:
— Ну как?
— Кончили. Завтра сами услышите. В одних сотнях — ничего, скоро поладили; в других— горячее было дело. Особенно командиру N-й сотни досталось. Он и шапку оземь кидал, и на колени становился. «Помилосердствуйте, — говорит, — много требуете, жену с детьми по миру пустите». А сотня стоит на своем: «знаем, грамотные, не проведешь». Под конец согласились. «Ладно, — говорит сотенный, — жрите мою кровь, так вас и так…»
На другой день, когда начальник дивизии вторично опрашивал претензии в полку, все казаки, как один, громко и весело ответили:
— Никак нет, ваше пр-ство!
А еще через день посланы были в полк чиновники контроля для поверки полкового хозяйства.
II
Месяцы октябрь — ноябрь. Почти не было такого города, где бы не стояла воинская часть, в которую прибывают новобранцы. С вокзалов или от застав, в предшествии оркестра военной музыки и в сопровождении бравых старослуживых, плетутся нагруженные котомками, узлами вереницы молодых парней, имеющих весьма унылый вид.
Военная служба, какою была в николаевское время, когда солдат оставался на ней 25 лет и уходил в «бессрочный отпуск» бездомным, деклассированным или просто калекой, такою и осталась в глазах народа — после реформы и сокращения сроков до 3–4 лет — только тяжелой повинностью. Само слово «повинность» (не долг, не обязанность…) вызывает всегда представление о чем-то тягостном, неприятном, выбивающем жизнь из колеи — будто дорожная, подводная или, в большевицкие времена, «трудовая повинность». От того старого времени, когда оплакивали рекрута, как покойника, а он куражился и пил мертвую неделями, проклиная свою горькую судьбину, и до последних дней остался обычай гулянья-прошанья, конечно с сокращением масштаба слез и водки.
«Еще есть ли, братцы, ребятушки, такова мать — Отдала сына в солдаты, да не заплакала…» —
говорит старая рекрутская песня. А буйство новобранцев в дни призыва, иногда с разбитием закрывавшихся в ту пору казенных винных лавок, отмечалось в отчетах повсеместно и ежегодно.
Как в старые времена в понятие «повинность» не вкладывалось представление о долге, а в отбывании ее народ не видел «почетного служения», так и в последние годы. И редко в сознание молодого солдата проникала затверженная со слов «дядьки» военная сентенция:
— Солдат есть имя общее, знаменитое…
Редко он разделял мнение своего учителя о преимуществах своего нового положения:
— Был ты в деревне дурак дураком. А теперь образование получишь, может, и до унтера дослужишься…
Прохождением через законодательные учреждения цифры ежегодного контингента новобранцев и разверсткой ее по губерниям и областями начиналась сложная и длительная процедура комплектования русской вооруженной силы. В последние годы перед войной страна выставляла около 1 % всего населения, держа под ружьем 1350 тыс. и требуя ежегодно 450 тыс. пополнения.
