В своих воспоминаниях Надежда Мандельштам также довольно подробно объясняет, почему они с мужем, будучи запущенными после воронежской ссылки на околомосковскую «орбиту», выбрали именно Савёлово. Приведем эти объяснения полностью, поскольку они вполне пригодны для экстраполяции на логику житейского и бытового поведения четы Бахтиных: «Мы предпочли остаться в Савёлове — конечной станции Савёловской дороги, а не забираться в Кимры, облупленный городок на противоположном берегу (как и Крастуново, Савёлово было официально включено в состав города Кимры в 1934 году. — А. К.), потому что переправа осложняла бы поездки в Москву. Железная дорога была как бы последней нитью, связывавшей нас с жизнью. “Селитесь в любой дыре, — посоветовала Г. Мекк, испытавшая все, что у нас полагается, то есть лагерь и последующую ‘судимость’, — но не отрывайтесь от железной дороги: лишь бы слышать гудки”…
Запрещенный город притягивает, как магнит. Прописка разрешалась начиная со сто пятой версты от режимных городов, и все железнодорожные пункты в этой зоне забивались до отказа бывшими лагерниками и ссыльными. Местные жители называли их“ стоверстниками”, а женщин более точно: “стопятницами”. Это слово напоминало им о мученице Параскеве-Пятнице, о сто пятой версте.
Среди московских стоверстников и стопятниц особой популярностью пользовался Александров — “юродивая слобода” из стихов О. М., — потому что они пересаживались в Загорске на электричку и успевали за один день съездить в Москву, чтобы раздобыть денег или “похлопотать”, а вечером вернуться с последним поездом на свое законное место жительства: ведь человеку полагается ночевать там, где он прописан. Поездка из Александрова, благодаря электричке, занимала не больше трех часов, вместо четырех или четырех с половиной по другим дорогам. Когда в 1937 году начались повторные аресты, скопления людей с судимостью в определенных местах оказались на руку органам: вместо того, чтобы вылавливать их поодиночке, они сразу подвергали разгрому целые города. Так как такие мероприятия производились по плану и контролировались цифрами, чекисты, наверное, получили немало наград за самоотверженный труд и выполнение плана. А опустошенные городки опять заполнялись потоками стоверстников, которых, в свою очередь, ожидал разгром. Кто мог поверить, что городки вроде Александрова были просто западней? Ни у кого из нас не вмещалось в голову, что происходит систематическое уничтожение определенных категорий людей, то есть тех, кто однажды подвергся репрессиям. Ведь каждый верил, что у него индивидуальное дело, и считал рассказы про “заколдованное место” обывательской болтовней. В Москве нас успели предупредить о побоище, происходящем в Александрове, и мы, конечно, не поверили. Мы не поехали туда, потому что О. М. не захотелось в “юродивую слободу”. “Хуже места не найти”, — сказал он. Кроме того, мы выяснили, что в Александрове чудовищные цены на комнаты, и не пошли по проторенной дорожке.
В Савёлове ни дачников, ни стоверстников кроме нас не было, если не считать нескольких уголовников, пережидавших там грозу: охотились не на них, но в случае недохватки могли захватить и их, чтобы не срывать плана. С одним из них мы разговорились в чайной, и он очень толково объяснил нам, какие у Савёлова преимущества по сравнению с Александровом или с Коломной, например: “Если шпана вся в одном месте соберется, ее сразу, как пенку, снимут”…»
Савёловские «следы» можно найти не только в мемуарных записках Надежды Мандельштам, но и в произведениях ее мужа. Среди текстов, созданных им в этом подмосковном городе, есть стихотворение «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…», в котором две последние строфы представляют собой трансформированное отображение савёлово-кимрского берегового противостояния:
Против друга — за грехи, за грехи — Берега стоят неровные, И летают по верхам, по верхам Ястреба тяжелокровные — За коньковых изб верхи…
Ах, я видеть не могу, не могу Берега серо-зеленые: Словно ходят по лугу, по лугу Косари умалишенные, Косят ливень луг в дугу.
Мы уже касались проблемы кратковременного соприсутствия в Савёлове Мандельштамов и Бахтиных и теперь, чтобы закрыть данную тему, подчеркнем: исключать, что в какой-то точке кимрской «агломерации» в период между 26 октября и 5 ноября 1937 года рядом оказались Михаил Бахтин и Осип Мандельштам, нельзя. Но эта гипотетическая встреча не выходила за рамки равнодушно-безличного пространственного соседства, при котором герои нашего повествования, погруженные, например, в свои мысли, могли просто не заметить друг друга. В любом случае для Бахтина Мандельштам оказался «привязан» к Савёлову post hoc. Убедиться в этом позволяет та часть бесед с Дувакиным, где, говоря научным языком, характеризуется социальная стратификация кимрского населения, совпадающая, кстати, с полевыми наблюдениями Надежды Мандельштам: «А ссыльных там (в Савёлове. — А. К.) было очень мало, очень мало было ссыльных. Я, собственно, там почти никого и не знал из ссыльных. Да. Нужно сказать так: в это же время там жил… Господи Боже мой… поэт… поэт… поэт… поэт… но оттуда он еще уехал благополучно… Мандельштам! Да, да». На вопрос Дувакина: «А вы не познакомились с ним? И с Надеждой Яковлевной » — Бахтин ответил отрицательно: «Нет. Я узнал о том, что он там жил, уж после того, как он уехал. Так что я не познакомился».
Вскоре после переезда в Савёлово у Бахтина обостряется его хронический остеомиелит. Но если ранее случавшиеся приступы болезни, при всей их тяжести и опасности, удавалось нейтрализовывать без применения каких-либо радикальных средств, то теперь потребовалось куда более серьезное врачебное вмешательство. 13 февраля 1938 года Бахтину делают операцию по ампутации ноги. Другого способа остановить развитие болезни, представлявшей серьезную угрозу для жизни, к сожалению, не было. Бахтин понимал это, и спустя много лет о хирурге, проводившем операцию, отзывался в высшей степени комплиментарно. «Нужно сказать, — говорил он Дувакину, — там (в Кимрской больнице. — А. К.) хирург был великолепный, великолепный был хирург». И хотя Бахтин не назвал имя своего спасителя (пусть спасение жизни и досталось такой дорогой ценой), которое уже, скорее всего, и не помнил, кимрским краеведам удалось впоследствии установить, что этим чудо-хирургом был Владимир Павлович Арсеньев — выпускник Санкт-Петербургской военно-медицинской академии, участник обеих мировых войн и дальний родственник Михаила Юрьевича Лермонтова.
Из больницы Бахтина выписали 14 апреля, но процесс послеоперационной реабилитации растянулся надолго и сопровождался различными осложнениями. О психологическом состоянии Бахтина в это тяжелое для него время мы можем, в частности, узнать из письма Елены Александровны, отправленного 30 июля Борису Залесскому. «У нас, — жалуется она, — все к сожалению без перемен. Миша плохо поправляется, перспектив никаких ни на работу, ни на улучшение здоровья, настроение отсюда у него скверное. Лето прекрасное, но Миша наблюдает его (и то с неодобрением) в окно, все как-то очень грустно. М(ария) В(ениаминовна) собиралась приехать 20-го июля и почему-то не приехала».
