Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 95
Таким образом я жадно испивал эту бесценную росу, что дороже злата. Ведь, как выразился один из мэтров, «достояние сие неисчезающее. Ни тля, ни тать, ни огонь, ни враг его не коснутся. Радуйтесь и испивайте, отворите ум и сердце ваше к принятию благотворной росы в поучениях наставников ваших…» И гордость кипела в груди, что в тех рядах избранных нашлось место и для трудов достойных украинского роду-племени — Ивана Двигубского, Федора Политковского, Фомы Барсука, Ивана Андриевского, Федосия Курика, Алексея Данилевского, Василия Ризенко, Ефрема Мухина, того, что благоразумно заметил: «Жизнь человеческая есть не что иное, как борение животворных сил с силами разрушительными, губителями нашей целости». Лучше и не сказать.
Так и тянулся мой лембергский период. До полдня учеба, затем — коммерческие дела у пана Жовны. Ночью — книги. Свободные часы отдавались коллекции Шиверека, которая росла, как из воды. Удовлетворенный рецептарь фиглевал: «Раньше я глумился над постулатом старого Гарвея, что «юноша может научить старого, а простак умного». Теперь каюсь».
Иногда к нашим «пленэрам» привлекался и художник из Крывчиц. А однажды принес небольшую картину. На ней моя персона — как благодарность за спасенную жену. Шиверек повесил ее на стену в ряду основателей собраний факультета. На то я только смущенно пожал плечами, не догадываясь, какой злой поворот готовит мне судьба из-за сего невинного портрета.
Игнаций Мартынович, неугомонная душа, кроме физики, цепко ухватился за политику. И то не шуточно. Замахнулся на империю, на императора. Извне трудно было понять, чего больше за той ненавистью — искреннего свободолюбия или мести высоким благодетелям, которые оторвали его от кормила. Как бы то ни было, а провозглашаемые им идеи были весьма заманчивы: свержение монархии, стирание сословных различий и дворянских привилегий, отмена крепостничества и предоставление всех свобод. Даже мне, далекому от барского гунцунства[360], те идеи пришлись по вкусу. Особенно требование предоставить окраинным народам — русинам, словакам, румынам, сербам, хорватам — самоуправление со своими законами. Сие подкупало немало образованных дворян. «Союз свободных народов» разрастался. Мечтателей и бунтарей всегда хватает среди молодежи. Имел и я там свои повинности. Подкованный в славянских языках, вручную переписывал «Катехизисы» — свитки с изложением основ борьбы. Признаюсь, что меня даже ценили, нахваливая, что имеют в моем лице смычку шляхты с простым крестьянством. Э, тоненькая то была смычка, да и интерес к простонародью совсем слабенький. А на жидкий ладан, как известно, и черт лает…
Кто-то выдал их. Мартыновича схватили в Мадьярщине, а от него потянулись ниточки и к другим протестантам. Мы на общем складе Жовны как раз паковали обоз на Польшу, когда залетел испуганный ученик: «Якобинцев загребают. Университет перевернули вверх дном. Целую толпу повязали… В сторожке нашли твои крамольные прописи. Сняли со стены портрет. Вот-вот будут тутки…»
Жовна, как была бочка на телеге, так и выбил затычку — пиво запенило мостовую. «Лезь в бочонок и сиди, как мышь. А вы — давай со двора и до самой границы не останавливаться!»
Ну, что тут скажешь… Пиво — плохой напиток для сердца, даже для спокойного. Если его пить, а когда еще и дышать едкими пивными дрожжами целые сутки в заточении! Как я остался жив, до сих пор не знаю. Возницы дрожали за свою шкуру. Перед заставой дождались темени и пустили бочку рекой. На Божий промысел. Однако я выплыл. Берег, хоть и чужой, но принял меня. Бочку разбило о камни, а меня в беспамятстве прибило к отмели.
Так я испытал трудности гонимого беглеца. В Мазурских болотах и моравских винницах, по безбрежным орешникам Валахии и степным пустырям Мадьярщины, среди скал Сербии и в песках болгарского поморья, в дремучих лесах Трансильвании… Пока не услышал, что Мартыновича казнили на плахе под Будой, а с ним еще восемнадцать человек. Остальных заточили в тюрьму. Среди них и светлого ума Ференца Казинци, с которым меня познакомил пан Игнаций. Того затолкали в острог мукачевской крепости, и я потом не раз (через сановитого вельможу Терека) наведывался к нему, даже избавил от язвы желудка. Из тюрьмы вытащили его влиятельные люди и женили на прекрасной Жофии, дочери того же Терека. А погодя он был провозглашен первым академиком возникшей Академии наук. Через Ивана Земанчика, который как-то избежал гонений, мэтр Казинци звал и меня в высокую школу Пешта. Но моя «академия» стелилась по иным тропам.
В румынском Банате вместе с пятью дровосеками я был арестован за бунт против немцев-арендаторов. Однако мы сбежали из каземата через деревянную крышу. Правда, при этом я был ранен в плечо. Побратимы наняли контрабандистов, которые переправили меня через Тису и пристроили на бокоре, сплавлявшейся к Киральгазу. Оттуда телегой, в стоге соломы, привезли меня полуживого на берег Латорицы. На родной берег, да на черствое хлебосольство… Нет чести в своем отечестве. Чуть не кинули меня хорошие люди в яму, чтобы не навлечь на себя гнев маестата. Если бы не случился отзывчивый Аввакум: «Что творите, бесовское отродье?!» — «Разбойник это, отче. Против святого восстал, против императора. Грешен есть, и на нас тень падет». — «Тогда распните его. Так уже сотворили с одним преступником — до сих пор висит… Эй, где же ваши гвозди, праведники?!» Опустили головы под плетьми беспощадных его взоров.
А дальше было то, чему судилось быть. Медвежье ямище в чащах, стук сердца в кромешном безмолвии, слияние ночи и дня, вздохи земли и шепот корней… И я, оцепенелый в смертельной усталости. Да и я ли?! Разбитые мощи и безвольный дух призрака, который продрался сквозь хищный мир и досрочно сошел в могилу. Приходили немилосердные сны, страхи и призраки. И наконец пришел он, кормилец моего сокрушенного духа. И попросил:
«Расскажи мне все по порядку».
И я рассказывал обо всем, что произошло со мной за сие время. Изо дня в день, из года в год. Мне некуда было торопиться. В могиле никто не спешит. Я излагал, и те мучительные воспоминания, как куски ядовитой кожи, слезали с живой плоти. Я рассказывал, выискивая опору в словах, а потом настороженно замолчал.
«Ты изложил столько приобретенного из умных книг, — отозвался он из темноты. — Но знаешь ли, что предшествует призванию исцелять людей? Иисус, самый первый целитель, так учил: «Врач, исцели себя сам». Это было, когда соотечественники требовали от Него показать чудеса, которые Он сотворил в чужом Капернауме…»
Я кивнул головой. Мы долгое время молчали. Было о чем.
«Как ты себя чувствуешь?» — нарушил молчание пещерник Аввакум, сидящий теперь в моей пещере.
«Как чувстует себя срубленное и сожженное дерево», — ответил я.
«Э-э-э, сынок, загадка дерева не в том, что оно горит, а в том, что оно не тонет».
«Где я?» — спросил я его перед уходом.
«Ты дома. Ты перешел свой Капернаум…»
Затесь двадцать седьмая
Ирсад
Любовь моя пребывает и после смерти.
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 95
