Она раскрыла тетрадь на первой странице и прочла четыре слова, написанных от руки старательным и безукоризненным почерком: «Журнал доктора Джулиуса Праймака».
Глава 88
Перелистывая хрупкие страницы, Эбигейл наткнулась в середине на запись, сделанную другим, отличным от докторского, почерком – мелким, не столь аккуратным и местами едва разборчивым, словно кто-то писал это второпях или по принуждению.
Всего восемь строчек, невесть каким образом попавших на середину страницы, и первая из них начиналась со слов «Лана Хартман».
– Нашли-таки.
Шериф стояла в дверном проходе между кухней и офисом, и что-то в ее позе – что именно, Эбигейл определить не смогла – выдавало напряжение: руки висели свободно, ноги чуть согнуты в коленях, словно Дженнифер приготовилась сорваться с места и либо бежать, либо драться.
И тогда журналистка вдруг поняла, что и сама ощущает в себе некие глубинные сейсмические сдвиги, выражающиеся в нервозности, легкой тошноте и повышенной восприимчивости. Боль не прошла, нет, но с каждой секундой беспокоила ее все меньше.
– Вы тоже историк?
– Можно и так сказать. – Дженнифер прошла в кабинет и остановилась возле Эбигейл, рядом со стеллажом. – Вот этот парень, – она коснулась портрета молодого человека с обезображенным лицом, – приехал в Силвертон из Чикаго в восемьсот девяносто первом году. С деньгами для инвестиций. Но он ошибся с выбором участков и уже меньше чем через год потерял все.
– Но остался здесь.
– В середине восьмидесятых Джулиус немного изучал медицину. Там, где во врачах большая потребность, диплом не спрашивают. Вот он и взялся за частную практику, а рудоискательством занимался в свободное время. Если прочитать эти записки, – Дженнифер забрала у гостьи журнал и бережно положила его на место, под фотографию в рамке, – становится ясно, что человек он был неугомонный, но очень несчастный.
– Несчастный? Почему?
– Помешался на поиске какого-то золота, пропавшего в Абандоне. Джулиус считал, что знает, где оно находится. У него даже был ключ от какой-то секретной шахты. Но найти ее ему так и не удалось. В конце концов он сошел с ума и в двадцать четвертом году застрелился.
– А почему вы храните у себя и его портрет, и журнал? Изучаете…
– Я – его правнучка. Мы с братом – четвертое поколение силвертонских Праймаков.
В глазах у Эбигейл помутилось, и ей пришлось потереть их, чтобы шериф вернулась в фокус.
– Что-то не так? – поинтересовалась Дженнифер.
– Даже не знаю… что-то странное, – пробормотала журналистка. Ощущение не было неприятным – просто на нее внезапно снизошло блаженное умиротворение, и тревожило девушку только одно: почему это случилось так быстро.
– Может быть, это из-за «Перкосета»[34]. Я раскрошила таблетку вам в чай, – сказала шериф.
Сердце у Фостер забилось так сильно, что она испугалась, как бы оно не разорвалось, но потом поняла – источник стука не в ней. Кто-то колотил в переднюю дверь.
Дженнифер вышла из комнаты.
Эбигейл опустила глаза и увидела на деревянном полу лужу и четыре керамических осколка.
Проходя мимо холодильника, она едва не упала и оперлась о кухонный стол. Тот опрокинулся, и все, что стояло на нем – ее стакан с водой и ваза с искусственными лилиями, – с грохотом полетело на пол.
Девушка села на плитки пола.
Дженнифер в прихожей открыла переднюю дверь.
Подсвеченный со спины висящим на крыльце фонарем, в проеме появился мужчина. Фостер знала его откуда-то, но не помнила откуда. У него были длинные, завязанные в хвост каштановые волосы и серебристо-черная куртка, припорошенная снегом.
Мужчина обнял Дженнифер, но ничего даже отдаленно романтического или сексуального в этом объятии не было – так обнимаются друзья или близкие родственники. Например, брат с сестрой.
– Мы сделали это, Джен, – сказал он.
У Эбигейл гудела голова. Она прислонилась к холодильнику, наблюдая, как хозяйка запирает дверь.
На какое-то время ее вниманием завладела мозаика пастельных плиток на полу, и когда она снова подняла голову, мужчина уже стоял у раковины и мыл руки.
Глаза журналистки закрылись, а когда снова открылись, она лежала лицом на холодных плитках. Кухонный стол стоял на своем месте, а шериф и тот знакомый незнакомец сидели за ним друг напротив друга.
– …из-за метели мы не сможем вернуться в Абандон до следующего лета. Я говорил тебе, что дело может дойти… – Голос мужчины как будто перескочил на не воспринимаемую ею звуковую частоту.
Эбигейл доводилось бывать под кайфом и напиваться, а пару лет назад она даже попробовала «экстази» на какой-то отрывной вечеринке в Митпэкинге[35]. Но сейчас все было иначе. Никакой эйфории – только безмятежность, отстраненность и острота восприятия. Каким-то краем сознания она понимала опасность, но это понимание не отзывалось ни эмоциями, ни побуждениями что-либо сделать и даже встревожило ее не больше, чем сообщение в вечерних новостях о смерти какого-нибудь совершенно постороннего человека.
– Как же мне это не нравится, – донесся до нее голос шерифа.
Где-то в кухне девять раз каркнул ворон.
– За те кирпичики уже немало крови пролито, – возразил мужчина. – Но мы ведь все правильно делаем, так? Подводим черту. Может, больше и не придется. Ты об этом подумала?
– Даже не знаю, смогу ли…
– Помнишь, что ты сказала мне четыре дня назад? «Кое-кто идет в Абандон, и я думаю, они идут за золотом». Ты сама сказала: «Не допусти этого».
Фостер снова потеряла контакт с временем, заплутав в беспорядочных, отвлеченных, абсурдных мыслях и лишь смутно сознавая, что нужно выходить из этого морока, вытаскивать себя из расслабляющего кайфа.
– …сбросим с Пис-Фоллз, там обрыв… четыреста футов, – продолжал мужской голос. – Никто не найдет ее до… Господи, Джен, я же сказал, чтобы ты ее вырубила!
Эбигейл попыталась сесть.
– Я подсыпала ей в чай тридцать миллиграммов оксикодона, – оправдывалась шериф.
Журналистка заметила, что если не двигать головой, то вполне можно держать лица сидящих в кухне людей в фокусе.
– Что она сказала, Куинн?
– Не понял.
Фостер наконец удалось вытолкнуть слова изо рта, хотя они и цеплялись за распухший язык и на выходе звучали путано, как и все остальное:
– Зачем вы подмешали мне что-то?
