— Готовь кофе, мы сейчас вернемся! — крикнул Горе трактирщику с порога.
Как-то слишком жарко оказалось на улице. Еще только середина мая, а тротуар полыхает, как летом, думал он. И все же шел быстро и с такой мрачной решимостью, что миновал дом Пэунеску, даже на него не глянув. Рабочие хоть и догнали его, но остановить не решились. И он все шел вперед, а они — за ним, посмеиваясь. Только минут через пять молодой рабочий догнал его со словами:
— Пришли!
Горе резко остановился и бросил взгляд через плечо. Копья решетки на широком цементном постаменте устояли. Но от дома остались только каменные ступени входа; они терялись в бесформенной массе кирпича, бревен и строительного мусора.
— Это не тот дом, — сказал Горе, качая головой, и двинулся дальше.
— Дом четырнадцать здесь, — возразил молодой рабочий. — Вот и решетка…
— Мне до этого нет дела, — мрачно заявил Горе. — Я заключил пари, что покажу вам мадам Попович. Идите за мной, — прибавил он. — Уже недалеко.
И пошел дальше. Но, сделав несколько шагов, растерянно огляделся по сторонам. В воздухе пахло гарью и строительным мусором. Тротуар был разбит, а в иных местах и вовсе отсутствовал. На этой стороне улицы в радиусе десяти метров не уцелело ни одного дома. Кое-где только из остатков стен торчали обнажившиеся бревна или непонятно как висел над развалинами нелепый кусок лестницы. В досаде Горе глянул на другую сторону. Там сохранились еще несколько домов, но почти все стояли без стекол. Окна до половины были забиты досками.
— Здесь бомбы падали сплошняком, — заметил кто-то.
Горе быстро шагал вперед, а рабочие весело поспевали сзади. Так продолжалось, пока тот же молодой человек снова не схватил его за руку со словами:
— Улица Красавицы кончилась… Это — Садовая. В конце ее — трамвайная остановка.
— А мне что?! — огрызнулся Горе.
И, сделав еще несколько шагов, торжествующе остановился перед объявлением с черным указующим пальцем. Однако палец указывал туда, откуда они пришли. Надпись большими буквами по-прежнему гласила: «Противовоздушное убежище — в 100 метрах». Но кто-то добавил чернильным карандашом: «Улица Красавицы, 14».
— Там он и есть, где я вам показывал, — сказал молодой рабочий, прочитав надпись через плечо Горе.
Горе обернулся и снова оглядел пустынную улицу, по которой они только что прошли. Одни руины — кучи кирпича и строительного мусора, из которых вдруг торчит искалеченное бревно. Все беды из-за этого жулика Пэунеску, рассуждал он. Сейчас уже можно было бы быть на границе и с шестью тысячами голов скота…
— Чертовы психи, — снова прошептал он. И двинулся на другую сторону улицы, когда за спиной его раздался смех и крики:
— Эй, господин хороший, а цуйка?! Договорились на трехлитровую бутыль!
Несколько секунд он шел не оборачиваясь. Но молодой рабочий сложил руки рупором и закричал что было мочи:
— Хоть трактирщику заплатили? Или хотите и его надуть?
Тут Горе встал как вкопанный. Кровь бросилась ему в голову, с пылающими щеками он повернулся, вынул бумажник и сказал:
— Вы не знаете, каков Янку Горе. Не слышали о Янку Горе и не знаете, что он человек надежный и с будущим. Но вы еще услышите о нем, — добавил он. — Вы еще услышите о Янку Горе.
И стал нервно, с натужной улыбкой отсчитывать банкноты. Какой-то ребенок перешел улицу, и молодая женщина, завидев его, крикнула:
— Ионикэ! Где тебя носит, Ионикэ? Битый час тебя разыскиваю, дьявол!
Париж, декабрь 1952 года
Вечное возвращение на Балканы
Поиск неуловимых черт того или иного явления — задача нелегкая, а порой и непосильная. Поймать то, что составляет суть Балкан, можно, как кажется, лишь исследуя частное, — общее остается недоступным человеческому пониманию. Это частное (оно может быть характерно и для других ареалов) видится в совершенно особом складе населяющих Балканы людей, а именно в их способности, а вернее, склонности воспринимать окружающее как нечто таинственное, сказочное, в их умении творить миф и наполнять сотворенный их фантазией мир особой поэзией. Вот почему мы задаемся вопросом: не является ли мир Балкан миром сотворенным, миром заколдованным и таинственным, воплощенным в реальных формах пространства? И если это так, то вполне естественной оказывается для жителей Балкан другая особенность — сохранение созданного их воображением, желание его удержать, вечное возвращение к нему.
Способность находить тайну в самых обычных вещах объясняет, как представляется, склонность многих балканских (и в частности, румынских) писателей (и художников — достаточно вспомнить замечательного скульптора Константина Брынкуша-Бранкузи) к проникновению в область фантастического и развитый в этих краях жанр фантастического реализма. Мирча Элиаде (и не он один, но и его младший современник, писатель Шт. Бэнулеску) жил, по его собственному признанию, в двух измерениях: реальности, которая наполнялась по его воле фантастическим содержанием.
Пытаясь донести до других эту свою особенность, Мирча Элиаде в воспоминаниях возвращается в далекий мир детства, когда он впервые осознал, как тесно связаны эти две стороны действительности и как органично переплетены они в его мироощущении. Вот что он пишет: «Особенно ярко я вспоминаю один летний день, после обеда, когда все в доме спали. Я вышел из комнаты, которую занимали мы с братом, и на четвереньках, чтобы не шуметь, направился в гостиную. Я почти никогда в ней не бывал, — нам позволяли входить туда только по праздникам или когда у нас бывали гости. Мне кажется, что остальное время дверь была заперта на ключ. Но на этот раз дверь не была закрыта, и я проник туда — все так же на четвереньках. В следующий миг я замер от волнения. Я словно попал в сказочный дворец: шторы были спущены и тяжелые, зеленого бархата портьеры задернуты. В комнате был разлит зеленый свет — я словно вдруг очутился внутри огромной виноградины… Я никому не рассказывал об этом открытии. К тому же я чувствовал, что я и не смогбы рассказать. Если бы я умел пользоваться словарем взрослых, я бы сказал, что открыл тайну».
Так, воскрешая в памяти это детское впечатление, глубоко запавшее в душу, Мирча Элиаде говорит о том, сколь невелико расстояние между реальным и нереальным, фантастическим и как возможно и естественно одновременное существование в двух пространствах — реальном и мифологическом. Воссоздавая образ «зеленой комнаты» в своих воспоминаниях, М. Элиаде подчеркивает, что реальное и нереальное соседствуют, как две комнаты дома, расположенные рядом и отличающиеся одна от другой по тому же признаку.
Действие большинства его произведений, написанных в эмиграции, происходит в Румынии, и в частности в Бухаресте. Бухарест — город, который он хорошо знал и любил, где прожил часть жизни, особенно его центральная часть, кварталы, примыкающие к Университету, улица, где он жил в детстве, юности и в университетские годы, мансарда, где он занимался, писал свои первые статьи и художественную прозу и где стоял его рояль, — все это не покидало его в годы вынужденного изгнания, куда он постоянно возвращался в мыслях и где происходило действие его фантастических рассказов. Реальное, конкретное пространство по его воле превращалось в область мифологического, Бухарест, его улицы, переулки, сады, даже трамвайные линии становились тем местом, где происходили фантастические события, где развертывались картины мира иного, где на глазах читателя, часто хорошо знавшего город, творился миф и где М. Элиаде осуществлял свои эксперименты со временем и движением.
