Выехали после выступления во второй половине пасмурного дня. Сеялся мелкий дождичек.
— Ух и надоел мне этот Степанакерт! — бурчал Олег. — Эта помойка, где нет ничего интересного.
В свободное время он бегал по магазинам в поисках дефицитных товаров.
Машина взбиралась по петляющей дороге на окрестные холмы, и минут через тридцать перед нами предстал город Шуша. Бросились в глаза обшарпанные минареты, похожие то ли на поднятые мужские члены, то ли на готовые к запуску ракеты.
Делать здесь под дождём было нечего. Олег на всякий случай решил обследовать местный универмаг. А мы с водителем посетили крытый рынок. Торговля здесь уже кончилась. Среди пустых прилавков ходили две женщины с вёдрами и швабрами.
Единственный продавец мрачно торчал в углу над своей горкой баклажанов. Водитель о чём-то спросил его. Тот безнадёжно махнул рукой, что-то ответил.
— Что он сказал? — спросил я.
— Говорит, армяне-педерасты понавезли своих баклажанов, сбили цену, все продали и уехали.
Дождь усилился. Похолодало. Местный музейчик оказался закрыт на большой амбарный замок.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок! Купил настоящий восточный джезвей, — похвастался Олег, когда мы встретились в машине.
Двинулись в обратный путь.
Не доезжая до Степанакерта, за сеткой дождя я заметил движущихся по обочине мужчину с мешком на спине и девочку, которая тащила хозяйственную сумку. Когда мы нагнали их, я попросил водителя остановить машину. Открыл дверцу, позвал:
Мы довезли армянского писателя и его дочку до пятиэтажки, где они жили. На прощанье девочка засунула руку в сумку и подала нам по лакированному, похожему на сердечко, каштану.
Ночь сновВ моём возрасте при всех накопившихся болезнях ухитриться подпасть под эпидемию гриппа особенно опасно.
Я проболел дней десять. Да ещё в самый гнусный период года — в середине российского ноября, когда солнце напрочь отворачивается от нас на долгие времена.
…Самоотверженно мечется вокруг жена. Градусник, таблетки, питье такое, питье сякое. Сон не сон, забытье не забытье. Жар, озноб.
И наконец первый день выздоровления. Лежишь уже не под одеялом, а одетый поверх него. И нет сил ни встать, ни даже подумать о чём-то, что возвращает тебя к прежнему, доболезненному состоянию.
А может, и не надо возвращаться? Как-то так случилось, только я закончил работу, которая длилась ровно год, и тотчас разболелся. Словно страницу перевернули. Отсекло от всего прежнего. Состояние заново рождённого.
Следующей ночью сладко заснул. И приснилось мне с перерывами несколько снов.
Никогда не принадлежал к тем, кто пытается толковать сны, носится с ними, рассказывает всем и каждому, записывает. Сны — дело тёмное, они давно отданы на откуп фрейдистам, а также читателям сонников.
Однако то, что происходило той ночью, 17 ноября 2009 года, каким-то образом выходило за рамки обычных сновидений. И по пробуждению не отпускало ни на миг, требуя осмысления, выводов. Сразу скажу, сам я оказался сделать эти выводы неспособен. Поэтому, если захочет, пусть рискнёт разобраться читатель…
Самое ужасное — главный из этих в высшей степени загадочных снов по пробуждению вдруг оказался напрочь забыт. Растаял, как тает кусок сахара-рафинада в стакане чая. Ничего от него не осталось, кроме ощущения чрезвычайной значительности послания, которое роковым образом утрачено.
Исключительность того, что происходило с моим сознанием той ночью, заставляет меня быть хроникально точным. Такое ощущение, что я просто обязан взяться за авторучку и правдиво все записать. Зачем? Не знаю…
…Ночь над Тихим океаном. Слепящие огни большого порта отражаются в тёмной воде. Ритмический гул лебёдок, крики «Вира!», «Майна!», какие-то короткие свистки. Это Япония. (В которой я никогда не был.)
Огромный паром, аккуратно загруженный многоэтажными рядами новеньких автомашин. Юркие японские докеры в комбинезонах последний раз проверяют цепи, крепящие груз.
И вот в полной тишине паром начинает медленно разворачиваться, двигаться в сторону Соединённых Штатов Америки.
Вижу, как первые лучи рассвета скользят по лакированным поверхностям автомашин, уплывающих в далёкий рейс.
И просыпаюсь от необыкновенной свежести. Зная — запомню этот паром на всю жизнь. Засыпаю с надеждой вернуться в этот сон.
…Вижу себя стоящим на широких ступеньках у гостиницы «Москва». Раннее утро весны. Холодно. Солнце светит со стороны Кремля. У моих ног на смятых целлофановых пакетиках сверкает золото — золотые часы с золотым браслетом, длинные золотые серьги, жалкая золотая цепочка с крестиком, золотая заколка, украшенная фарфоровой розочкой, золотой шарик в стеклянной пробирке — что-то вроде физического прибора.
Мимо снуют прохожие, стайки студентов спешат на лекции. А я стою над золотом, щурясь от солнца. Невесть кто поставил меня здесь продавать его. Никто не покупает. Даже не подходит.
Я и сам никогда не испытывал интереса к золоту. Бессмысленному, опасному металлу, о котором надо заботиться, чтобы его не потерять, чтобы его не украли.
Подходит девушка в куртке с капюшоном. Нагибается над золотыми изделиями. Потом откидывает капюшон, смотрит снизу вверх на меня.
— Заколку до сих пор не продали? Это заколка моей прабабушки. У меня мама больна, не на что купить лекарство.
— Сколько стоит лекарство?
— Очень дорого. Четыреста восемьдесят рублей.
— Заберите свою заколку, — говорю я, доставая из кармана деньги. Отсчитываю ей.
Она распрямляется, смотрит на меня. Провижу на её лице неудачное замужество, раннее увядание.
Пробуждаюсь в слезах. Утираю лицо, поворачиваюсь на другой бок. Скорее, скорей тороплюсь восстановить в своём сознании японский паром, который продолжает плыть со своими автомобилями…
… Улица. Вечер. Огромная толпа перед залом. Скорее всего — перед большим залом московской Консерватории. Вперекор моей воле водоворот толпы вносит меня в переполненный зал.
Трясущийся от ветхости старик жалуется кому-то:
— Волосы растут в ушах. Все во вшах.
Это стихи! С удивлением оборачиваюсь. Рядом обрывок другого разговора. Тоже в стихах:
— То ли Бен Ладан, то ли талибы.
— Бен Ладан дышит на ладан. Талибы, быть может, могли бы…
(Безумие. Кажется, до сих пор никому не снилось, чтобы разговаривали стихами.)
Ярко освещённый зал переполнен сидящими и стоящими людьми. Все очень старые. Многие почему-то держат в руках иконки с изображением Николая Второго. Сверху свисает чёрный экран. Внезапно он озаряется. И во весь этот экран возникает одутловатое лицо древней старухи с провалившимся ртом. Почему-то понятно, что это труп. И он сейчас будет петь.
