А что? Начну прямо с момента ограбления банка.
Как-нибудь так: «Грабитель оказался полным придурком».
Правда, скорее всего, он меня уже опередил.
На обложке все равно будет стоять его имя, не мое.
И вся слава достанется тоже ему.
Ну или помои — если книжка выйдет хреновой.
«Хватит, Эд».
Ага, это внутренний голос. И говорит он очень громко.
В течение дня я хожу задумчивый — хотя и стараюсь гнать от себя все мысли. В папке действительно, как он и предупреждал, всё. Все сюжетные ходы записаны, все люди охарактеризованы. Накорябанные каракулями наброски скреплены степлером. Начала и концы сходятся и соединяются.
Так проходит час за часом.
А потом и день за днем.
Я не выхожу из своей хибары. Не подхожу к телефону. Почти не ем. Швейцар сидит рядом. Минуты тикают, одна за другой.
Долгое время я сам не могу понять, чего я сижу и жду. А потом до меня доходит: все именно так, как он сказал.
Видимо, я жду, когда же начнется жизнь, не описанная на страницах его книги.
J
Послание
Однажды вечером я слышу стук в дверь — такой же уверенный, как тот, когда приходил парень с папкой. Однако на растрескавшемся крыльце стоит Одри.
На мгновение она отводит глаза, а потом просит разрешения войти.
В прихожей она приваливается спиной к двери и говорит:
— Эд… А можно… можно я у тебя останусь?
Я подхожу и говорю:
— Конечно, ты можешь остаться у меня на ночь.
Но она лишь качает головой, водя взглядом по полу. И так же, не поднимая глаз, идет ко мне и кладет руки на плечи:
— Не на ночь. Навсегда.
Мы опускаемся на пол — прямо в прихожей. И Одри меня целует. Наши губы встречаются, я чувствую вкус ее дыхания, втягиваю — снова и снова — в себя ее аромат. Внутри меня все облекается в ее красоту. Я ласкаю ее светлые волосы. Дотрагиваюсь до гладкой кожи шеи. А она прижимается ко мне в поцелуе. Долгом-долгом.
А когда мы отрываемся друг от друга, подходит Швейцар и садится рядом со мной.
— Привет, дружище, — говорит Одри.
Теперь она смотрит мне в глаза. И я вижу, что она счастлива.
Швейцар оглядывает нас. В его глазах мудрость старости. Он говорит: «Ну наконец-то, чудики вы мои».
В прихожей мы сидим не меньше часа — мне так много нужно рассказать Одри. Она внимательно слушает, поглаживая Швейцара. Одри верит каждому моему слову. И я понимаю: она всегда мне верила.
Я уже собираюсь окончательно расслабиться, как вдруг возникает последний вопрос. Пытаюсь его задавить в зародыше — не тут-то было.
— Папка, — бормочу я.
Вскакиваю и бегу в гостиную. Падаю на колени и быстро перебираю бумажки. Роюсь в записях. Ковыряюсь и вытряхиваю листочки.
— Что ты делаешь? — любопытствует Одри.
Оказывается, она подошла и стоит надо мной.
А я поднимаю взгляд и говорю:
— Ищу запись про… нас. Про это, — и показываю сначала на нее, потом на себя. — Ищу запись, в которой мы вместе.
Теперь рядом со мной на колени опускается Одри. И кладет ладонь на руку, — брось, мол, эти бумаги.
— Мне кажется, здесь этого нет, — мягко говорит она. — Я думаю…
И нежно берется ладонями за мое лицо. Вокруг нее горит оранжевый вечерний свет.
— Я думаю, этот момент принадлежит только нам с тобой.
Уже вечер, и мы с Одри и Швейцаром пьем кофе на крыльце. Пес улыбается, вылакав свою порцию. И, как всегда, заваливается спать около двери. Кофеин, похоже, больше на него не действует.
Пальцы Одри сплетены с моими. Дневной свет постепенно сходит на нет, и я вспоминаю сказанное этим утром: «Если уж ты смог выбраться из болота и выполнить те поручения, значит, все это могут! Не исключено, что каждый из нас просто не знает границ своих возможностей».
И тут я понимаю.
На меня нисходит сладостное, пронзительное и прекрасное в своей яркости озарение. Я улыбаюсь, смотрю на трещину в бетоне и говорю — Одри и спящему Швейцару. Я говорю им то, что говорю сейчас вам.
Я вовсе не посланник.
Я — послание.
