Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 103
– Даже если окажется, что некое преступление в действительности не имело места, – добавляет он, – оспорить обвинение в целом не удастся.
Только послушайте, что говорит Анна! Если верить документу, она признается, что «никогда не питала к королю искренней привязанности».
Никогда. Ни тогда, ни сейчас.
Он хмурится над бумагами, отдает их клеркам. Слышен ропот. Не следует ли добавить в список обвиняемых Уайетта? Нет, ни в коем случае. Если король зайдет так далеко и Уайетту суждено предстать перед судом, нельзя допустить, чтобы его судили вместе с этой шайкой. С Уайеттом мы начнем с чистого листа, ибо после нынешнего процесса осужденным прямая дорога на плаху.
А если люди, осведомленные о перемещениях двора, заметят противоречия в показаниях? Брертон однажды заявил мне, возражает он, что способен быть в двух местах одновременно. А также и Уэстон. Любовники Анны – иллюзорные джентльмены, вовлекшие королеву в грех. Они приходят и уходят, и никому из них нет отказа. Словно мошкара скользят над рекой, поблескивая во тьме, дублеты расшиты алмазами. Луна взирает на них, воды Темзы отражают их, мерцающих, как рыбы или жемчужины.
Его новые союзники, Куртенэ и Полы, делают вид, будто не удивлены обвинениями против Анны. Эта женщина – еретичка, а равно и ее братец. А еретикам, как известно, неведомы приличия, их не сдерживают законы, ни человеческие, ни божественные. Они ничем не брезгуют, берут все, что идет в руки. А те, кто (по глупости) потакал еретикам из лени или жалости, теперь могут лицезреть их истинную натуру.
Поделом Генриху Тюдору, приговаривают старые семейства, будет ему хороший урок. Может быть, Рим протянет королю руку помощи? Теперь, когда Анна почитай что мертва, если Генрих приползет к папскому престолу на коленях, возможно, Папа простит его и примет в свои объятия?
А как же я, спрашивает он. Вы, Кромвель? Новые хозяева взирают на него с рассеянным отвращением.
– Я стану вашим блудным сыном, – улыбается он. – Вашей заблудшей овцой.
В Уайтхолле придворные сбиваются в тесные группки, что-то приглушенно обсуждают, ощетинившись локтями, сжимая кинжалы на поясе. Хмурые судейские шепчутся по углам.
А нельзя ли освободить короля малой кровью, сэр, спрашивает Рейф.
Однажды, говорит он, когда ты устанешь торговаться и договариваться и решишь идти до конца, действуй быстро и безукоризненно. Враг не успеет и глазом моргнуть, а ты уже занес его имя в список арестантов, блокировал порты, подкупил жену и детей. Его наследники – под твоей опекой, его деньги – в твоих сундуках, его собака отзывается на твой свист. Прежде чем враг проснется, ты должен стоять у его изголовья с топором наготове.
Когда он, Томас Кромвель, приходит навестить Уайетта в тюрьме, комендант Кингстон спешит уверить его, что к арестованному относятся со всевозможным почтением.
– А королева, как она?
– Места себе не находит, – отвечает расстроенный Кингстон. – Я повидал немало заключенных, но она беспокойней всех. То говорит, я знаю, что должна умереть, то обратное. Думает, король приплывет за ней и заберет ее обратно во дворец. Надеется, что произошла ошибка и скоро все разъяснится. Что король Франции вмешается и защитит ее.
Тюремщик огорченно качает головой.
Он застает Томаса Уайетта за игрой в кости – занятием, которое старый сэр Генри Уайетт не одобрил бы.
– И кто в выигрыше?
Уайетт поднимает глаза.
– Этот горланящий идиот, мое лучшее я, играет против того ноющего дурака, моего худшего я. Догадайтесь, кто в выигрыше. Впрочем, всегда есть вероятность, что роли поменяются.
– Вам здесь удобно?
– Телу или духу?
– Моя забота – тела.
– Вас ничем не смутишь, – говорит Уайетт, в голосе невольное восхищение напополам со страхом.
Еще как смутишь, думает он, Кромвель, только об этом не пишут в депешах. Уайетт не видел, как я выходил от Уэстона. Не видел, как Анна робко коснулась моей руки и спросила, неужели я верю во все эти россказни.
Он садится, не сводя глаз с заключенного, говорит:
– Я всю жизнь к этому шел. Учился сам у себя.
Его карьера построена на лицемерии. В глазах, что некогда смотрели с презрением, нынче лишь уважение, впрочем, поддельное. Руки, что тянулись сбить с него шляпу, теперь простерты для дружеского объятия, грозящего обернуться сломанными ребрами. Он развернул врагов к себе лицом, словно в танце, а теперь намерен развернуть в обратную сторону: позволить им оглянуться на долгие холодные годы, ощутить дуновение холодного ветра, что пробирает до кости. Чтобы враги ложились спать, выбившись из сил, а поутру вставали, ежась от холода.
– Я запишу все, что вы скажете, но даю вам слово: как только дело завершится успешно, я уничтожу записи.
– Успешно? – переспрашивает Уайетт, изумленный выбором слова.
– Король узнал, что его жена изменяла ему с несколькими мужчинами: один из них – ее брат, другой – лучший друг, третий – слуга, которого, по ее словам, она едва знала. Зеркало правды разбито, говорит Генрих. Собрать осколки – это ли не успех?
– Что значит – узнал? Откуда? Никто, кроме Марка, не признался. А что, если Марк солгал?
– Но он признался, так почему мы должны сомневаться? Наше ли дело убеждать его в собственной неправоте? Для чего тогда существуют суды?
– Но где доказательства? – настаивает Уайетт.
Он улыбается:
– Правда постучалась у дверей, закутавшись в плащ с капюшоном. И Генрих впустил ее, потому что давно знал. Правда не пришла незваной гостьей. Томас, я думаю, король знал всегда. Знал, что она изменяла ему если не телом, то словами, если не делом, то в мечтах. Она никогда его не любила, а он бросил к ее ногам весь мир. Генрих уверен, что никогда не удовлетворял ее, и даже когда лежал рядом, она воображала на его месте другого.
– Нашли чем удивить, – говорит Уайетт. – Этим кончается любой брак. Не знал, что это преступление перед законом. Помилуй Бог! Да половину Англии следовало бы бросить в темницу!
– Одни обвинения пишутся на бумаге, другие мы не доверяем перу.
– Если чувство есть преступление, то я признаюсь…
– Ни в чем вы не признаетесь. Норрис признался, что любит ее. Если от вас потребуют признания, не признавайтесь ни за что в жизни.
– Но чего хочет Генрих? У меня голова идет кругом.
– Король мечется. Ему хочется прожить жизнь заново. Никогда не встречать Анну. Встретить ее, но пройти мимо. А больше всего ему хочется, чтобы она умерла.
– Хотеть еще не значит мочь.
– Значит, если мы говорим о Генрихе.
– Насколько я сведущ в законах, прелюбодеяние – не измена.
– Да, но те, кто принудил королеву к прелюбодеянию, изменники.
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 103
