— Поедешь ли ты со мной? — спрашивает он.
— Нет, я боюсь таких мест еще больше, чем солдатских кладбищ.
Когда он уходит, я вставляю кассету в магнитофон. Незнакомая музыка, подобно волне окатывает меня с головой, прижимает к стене: «Родина, твои звезды…», «Смелая маленькая женщина…», «Все проходит мимо…».
Знакома мне лишь песня «Лили Марлен». Когда я слышу, как поет Лале Андерсен, у меня выступают слезы. Я представляю себе, как эти песни воспринимались в снежную пургу в России. Когда-то в декабре мой отец играл ее на губной гармошке, а в следующем мае все уже прошло стороной.
Вдруг музыка прерывается сообщением: «Внимание! Внимание! Вражеские соединения бомбардировщиков на подлете к Мюнстеру!» Ильза Пуш хватает свой саквояж и спешит в бомбоубежище рядом с церковью Святого Эгидиуса. После этого Сара Леандер начинает петь: «Мир от этого не погибнет…, он нам еще ведь нужен».
На середине песня внезапно обрывается сообщением об отбое воздушной тревоги.
Я еще раз ставлю кассету на прослушивание, только тихо, чтобы соседи ее не слышали. Когда на улице становится совсем темно, мне вдруг приходит в голову мысль: он вовсе не погиб, он лишь пропал без вести, он бродит по России и играет на своей губной гармошке.
Казаки имеют при себе нагайки, а у тех на конце оловянное грузило, которым бьют людей. Кроме того, у них есть кожаный ремень-треххвостка с короткой рукояткой — это для лошадей. На седле висит длинная веревка, чтобы привязывать к ней людей, которых они тащат за собой. Их офицеры постоянно носят с собой плетку, ею они стегают своих подчиненных.
Школьная хроника Подвангена, август 1914 года
Нет, таких холодов больше не должно было быть. Снег выпал рано, Мартинус[68]прискакал верхом на белом коне, но птицы не падали замертво с неба, как год тому назад.
Когда начался адвент, они забили свинью, наделали кровяной и ливерной колбасы, навешали окороков для копчения, после чего Дорхен понесла котелок с колбасным супом на пробу к соседям, в том числе и к матери Эрики, которая жила одна с тех пор, как ее дочь переехала в дом к Розенам. Матушка Берта запретила своей невестке выполнять любую тяжелую работу. При выделке колбасы ей не дозволялось долго прокручивать мясо в мясорубке. Низко нагибаться, растапливая плиту, ей тоже не разрешалось.
Так она и сидела в кресле, точно старушка, прислушиваясь к движениям в своем животе, и вязала перчатки в надежде, что те смогут согреть ее мужа, если в России вновь нагрянут холода. Эрика так располнела, что матушка Берта озабоченно ощупала ее тело и затем сказала:
— Надеюсь, что двойни все же не будет.
О 6 декабря никто не проронил ни слова, но каждый помнил о том, что это его день рождения. Мать пошла в комнату, где родила его, села на край кровати и провела так несколько минут, сложив руки на коленях.
— Ты ведь знаешь, какой сегодня день, — сказала она Эрике.
— Я написала ему еще неделю назад.
Они налили чаю и размешали мед в чашках, к его дню рождения выпекли первые пряники.
— Неужели в России не найдется теплого закутка, в котором он смог бы отпраздновать свой день рождения? — сказала матушка Берта.
Слово «Сталинград» ни разу не сорвалось с их уст. Они не знали, находится ли он в этом злосчастном городе или на безопасном расстоянии от котла окружения. Эрика время от времени ходила к соседям, чтобы послушать, что знают другие люди о Сталинграде. Домой она каждый раз возвращалась успокоенная.
Рождество в Подвангене приближалось настолько степенно, что все время возникало опасение, не опоздают ли они его встретить. В эти пасмурные дни матушке Берте стали являться видения. Как-то ночью она вдруг поднялась с постели и отправилась бродить по комнатам в поисках своего старшего сына, который, как ей казалось, спрятался в большом сугробе. Дорхен привела ее обратно к кровати и оставалась с ней до утра, пока не рассвело. Со стены не упала ни одна из картинок, никто по ночам не стучался в окна, не было никаких следов, что вели бы к их дому, и все же им казалось, что в воздухе витали какие-то неизвестные духи. Наступило время Двенадцати ночей.
В рождественский сочельник почтальонша принесла письмо, но не из России, а из Кенигсберга. Ингеборг сообщала, что это, видимо, будет последнее военное Рождество, об этом ей стало известно из надежных источников.
После того, как приготовления были полностью завершены, они пригласили к себе мать Эрики.
— Зачем тебе сидеть одной, уставившись на свечи, — сказала матушка Берта.
Дедушка Вильгельм провел рождественский вечер в своем кресле и рассказывал о рукопашных боях в прошлых войнах.
Эрика вышла из комнаты, потому что ее начало тошнить.
Раньше в это время Роберт Розен играл на губной гармонике, сейчас им пришлось петь рождественские песни без музыкального сопровождения. Ребенок в чреве Эрики впервые услышал песенку «Вы, детишки, приходите».
Герхард получил в подарок губную гармошку.
— Чтобы ты мог так же хорошо играть, как и твой брат.
К празднику у них имелся шнапс, который был получен по талонам. Дед Мороз, разумеется, не пришел.
— Вы уже выросли из таких сказок, — сказала мать своим детям.
Кристоф подарил ей корзиночку, которую он сплел из ивовых прутьев, куда можно было бы складывать яйца или сладкие груши.
Когда они вдоволь наелись и напились, Герхард встал, чтобы объявить о том, что с нового года он записывается добровольцем в армию. К весенней посевной он вновь будет дома, так как война к тому времени закончится.
— Тебе лишь семнадцать лет! — вскричала его мать и от ужаса выронила ложку. А затем все-таки были сказаны слова, которые до этого никто не решался произнести.
— Подожди, пока не решится судьба Сталинграда! — сказала мать. — Если твой брат вернется целым и невредимым, то ты можешь записаться добровольцем. В противном случае ты обязан остаться с нами, я не хочу терять обоих сыновей.
Так продолжалось до самого Рождества. Но рождественский праздник у русских не столь радостный, как у нас. У них нет рождественских елок и подарков и не слышно радостных детских голосов в этот период. Все тихо и безжизненно, как во время всей русской зимы.
Дневник вестфальца, 1813 год
Радостное Рождество русским по-прежнему было неведомо. 24 декабря «Сталинские органы»[69]ревели с полудня и до самого вечера, лишь с наступлением темноты все стихло. Годевинд срубил пихту, установил ее на середину блиндажа и прикрепил к ее макушке трофейную переносную лампу, сильно отдававшую запахом керосина.
Вальтер Пуш нес службу часовым первой смены с 18 до 20 часов. Вернулся он с сообщением о венгерской части, которая убежала с фронта, чтобы отпраздновать Рождество в Будапеште. Венгры, румыны и итальянцы больше не хотели умирать за Великую Германию.
