«Загипнотизируют! Умолю, и загипнотизируют ее…» — думал Ожогин, готовясь к приему. Ему есть теперь что показать Лямским — их взыскательный вкус оценит.
В пробуждающемся мартовском саду натянули экран — так, будто он висел над морем, пойманный высоким кипарисом с одной стороны и пирамидальным тополем с другой. Решено было показать отрывок новой, еще не законченной фильмы Кторова о доме молодоженов, на который нападает ураган и разносит его в щепки. Да и самого Кторова хорошо бы показать — Чардынин был уверен, что Лямские оценят удивительность этого персонажа. Хотели было уговорить Кторова на небольшое выступление — розыгрыш, трюк, но два фокусника на одном вечере… Еще был намечен фрагмент новой мультипликационной драмы Збигнева Майского, где вместе с гуттаперчевыми кукольным жуками играет настоящая актриса — сказки о великанше, попавшей в страну насекомых и мечтающей превратиться в стрекозу. От фейерверка Ожогин решил отказаться. Он не знал, как сделать из фейерверка волшебство, а просто палить в воздух не хотел. Нет, пусть по форме вечер напоминает рабочий просмотр — это, в конце концов, самое безобидное.
После отъезда Нины Ожогин как-то обмяк, обессилел. Настолько, что боялся сам пойти к Ленни в монтажную, чтобы пригласить ее на вечеринку. Ему казалось, будто он теперь раздет перед ней, будто теперь все открылось и надо только ждать ее решения. Именно это ожидание было невыносимо. Но он пересилил себя и в конце дня постучался в окошко ее монтажного павильона.
— …Вы придете?
— Но я же уезжаю!
— Нет, нет! Вы еще будете здесь! Прошу вас!
— Куда? Когда?
— Ничего особенного не будет. Не умею. Они, понимаете ли, не знаю, как объяснить… Они играют в дуэте с облаками. Своего рода воплощение чуда. Будет совсем немного людей. Они не очень-то любят общество.
Ленни несколько озадачила страстность и нежность, с которой Ожогин говорил о совершенно чужих людях. Или не чужих?
Накануне приема Ленни приснился странный сон. Она стоит на террасе ожогинской дачи с бокалом шампанского в руках. Очевидно, вечеринка в самом разгаре, однако терраса пуста. Подходит Ожогин. «Позвольте представить вам моих друзей-музыкантов…» — начинает он, но Ленни не слушает его. Ей почему-то ужасно не хочется знакомиться с его друзьями-музыкантами. Они представляются ей в виде двух огромных скользких медуз со студенистыми присосками вместо рук, которыми они извлекают звуки из маленьких тыквочек с натянутыми струнами. Она разворачивается и убегает в сад. Ожогин бежит за ней. «Ленни! — зовет он. — Ленни!» Она бежит все быстрей и быстрей, петляет между кустов. Его голос раздается то ближе, то дальше, но она точно знает, что он не оставит свое преследование, пока не догонит ее. Это подстегивает ее. Она начинает «водить» его по саду, то появляясь, то снова исчезая в кустах. Но вот она выбегает на тропинку. Слышит сзади его шаги. Скорей, скорей. Она задыхается. Воздух режет легкие. Сердце заходится в неистовом танце. Он все ближе и ближе. Из-за поворота уже показалась его большая фигура в белом сюртуке. Она не может больше дышать! Она останавливается и, закрыв глаза, поворачивается к нему. Его дыхание опаляет ее щеку. Он хватает ее за руку. Жест неожиданно грубый, злой. Она вскрикивает от боли и удивления и открывает глаза. Чье-то лицо склоняется над ней, два глаза по-кошачьи сверкают в темноте: один — карий, другой — зеленый. Эйсбар?! «Нет!» — кричит она, закрывает лицо рукой и отшатывается в ужасе.
Ленни проснулась в испарине, с колотящимся сердцем, и долго сидела в постели, пытаясь прийти в себя, пока солнце не позолотило слегка белые занавески на окнах ее спаленки. Тогда она улеглась, свернулась калачиком и сладко заснула.
В назначенный вечер зажглись разноцветные лампочки в саду, распахнулись старомодные тяжелые двери, официанты выстроились в ряд на широкой террасе. Немногочисленные гости прибыли. Целовались, обнимались, знакомились. Через несколько минут Лямский и Кторов, явившие собой дивную комическую пару — первый приходился второму аккурат по пояс, — уже сняли крышку рояля и разбирались со струнным устройством, что-то доказывая друг другу. Изольда, жена музыканта, обнимала охапки белых роз, по приказу Ожогина в изобилии расставленных повсюду в стеклянных вазах — на тропинках в саду, на веранде, на подоконниках в гостиной.
«Просто, но с какой откровенной любовью!» — подумала Ленни про розы. Она тихонько держалась в стороне, бродя с бокалом шампанского в изножии лестницы, там, где кусты бугенвиллей отбрасывали на дорожку густую тень, и… вдруг ощутила укол мгновенного сожаления, быстрой тоски, когда еще не понимаешь, что что-то упущено, а упущенное, потерянное уже исчезло, растворилось. Уже давно на любой студийной вечеринке она чувствовала, что на ее заплутавший среди чужих лиц взгляд всегда готов ответить Александр Федорович — кивнуть издалека, улыбнуться, послать официанта с вопросом «что угодно выпить или скушать?». Он словно вел ее, не давая оставаться одной. Это стало привычным, само собой разумеющимся. Но сейчас… Сейчас она осталась «совсем одна», без его поддержки и внимания. В этом, в сущности, не было ничего дурного, но… Ленни обратила внимание на эту заминку, закорючку, на это свое «но». Но — непривычно? Или — неприятно? Петя Трофимов терся рядом с ней, путано рассказывая об опытах со звуковым кино, о которых вычитал в американских газетах.
Из сада неслись шипящие звуки патефона — печальный мужской голос начитывал что-то в ритме танго. Зазвучали кастаньеты. Стемнело. Включили проектор. Он застрекотал в теплом полумраке листьев, и казалось, что это не аппарат работает, а сверчки сбились в хор и затрещали все разом. Гости сгрудились около экрана. На белом полотне появилось бесстрастное лицо Кторова, завертелся в вихре сюжет.
— Я подыграю урагану, вы не против? — шепнул Лямский Кторову.
Тот кивнул, и сразу короткой репликой вступила виолончель. К середине просмотра дамы достали носовые платки — в дуэте с тягучими звуками меланхолия кторовского персонажа превратилась в невыносимую печаль, абсурдные гэги смотрелись трагедией.
— Я говорил вам — любая музыка подходит под любое изображение, но меняет его смысл. Звук перевернет старое кино, — продолжал жужжать вокруг Ленни Петя. Кажется, он хлебнул немного шампанского, чего обычно никогда не делал, и это привело его в состояние некоторой ажитации. Ленни же смотрела на Ожогина и думала о том, что никогда не видела на лице этого человека такого открытого выражения счастья. Он поймал ее взгляд и, хотя ее почти не было видно за темно-фиолетовыми цветами бугенвиллей, неотрывно смотрел на нее. Так ей казалось.
На самом деле Ожогин не видел, где стоит Ленни, не мог найти ее в толпе, но сказал себе, что хочет, чтобы она — раз! — и появилась в луче его взгляда, как в темноте зала появляется светящийся квадратик экрана, и все остальное теряет значение.
Фильма закончилась. Все зааплодировали. Ожогин очнулся. Ленни, отвязавшись от Пети, вернулась на веранду и смотрела издалека, как смешно Ожогин разговаривает с Лямскими — то и дело поднимая к лицу сложенные ладони: то ли молится на них, то ли молит их о чем-то.
— Спасибо! Спасибо огромное! Рад, что фильма произвела на вас впечатление! Это все Вася. — Он выдвигал вперед Чардынина. — Он запустил эту серию. Но у меня есть план… И для музыкальной линии я имел бы честь… Хотел бы… вас пригласить, — сбивчиво говорил Ожогин. — Есть прекрасная повесть Александра Грина «Алые паруса». Видите, около розового куста стоит мадемуазель Оффеншталь… она… она отчасти немка… впрочем, это не важно… она скоро будет известным режиссером, но я прошу ее сняться в фильме… я говорил вам, что хочу делать фильму?.. в роли Ассоли… ведь она настоящая Ассоль, и гримировать не надо… правда, правда?
