фабрикам и военным заводам, к их мрачному и подлинному будущему. Пленные за спиной у Брюне машут руками: Брюне видит руки с платками во всех вагонах; но девочка не отвечает, она прижимает к себе обруч. «Могли бы и поздороваться, — говорит Андре. — В сентябре они были куда как рады, что мы уходим рисковать своей шкурой ради них». — <Это так, — соглашается Ламбер, — только вот шкура-то наша осталась целехонькой». — «Ну и что? Разве мы виноваты? Мы французские пленные, мы имеем право на приветствие». Какой-то старик ловит рыбу удочкой, сидя на складном стуле; он даже не поднимает головы; Жюрассьен ухмыляется: «А им все нипочем. Они живут себе помаленьку, тихо-мирно…» — «Похоже на то», — говорит Брюне. Поезд идет через мирную жизнь: рыбаки с удочками, ресторанчики, шляпы-канотье и такое спокойное небо. Брюне бросает взгляд назад, он видит брюзгливые, но очарованные лица. — «Старик правильно делает, — говорит Марсьяль. — Через неделю я тоже пойду на рыбалку». — «На что ты ловишь?» — «На муху». Они видят свое освобождение, они касаются его, глядя на этот почти привычный пейзаж, на эти спокойные воды. Мир, мирные заботы, сегодня вечером старик вернется с пескарями, а через неделю и мы будем свободны: доказательства под рукой, вкрадчивые и сладостные.
Брюне не по себе: неприятно знать будущее в одиночку. Он отворачивается, смотрит, как бегут шпалы параллельного пути. Он думает: «Что я могу им сказать? Они мне просто не поверят». Он думает, что должен был бы радоваться, что наконец они все поймут и он сможет работать по-настоящему. Но он чувствует у своего плеча и руки лихорадочное тепло тела наборщика, и его охватывает мрачное отвращение, похожее на угрызения совести. Поезд замедляет ход. «Что это?» — «Ага! — хвастливо говорит Мулю. — Это стрелка. Мне ли не знать эту линию! Десять лет назад я был коммивояжером и ездил по ней каждую неделю. Увидите: скоро мы повернем налево. Направо поворот к Люневиллю и Страсбургу». — «Люневилль? — спрашивает блондинчик. — А я думал, что мы как раз должны проехать через Люневилль». — «Нет, нет, я же тебе говорю, что хорошо знаю эту линию. Возможно, пути к Люневиллю разрушены, мы проехали через Сен-Дье, чтобы обогнуть их, теперь наверстываем». — «Направо Германия?» — тревожно спрашивает Рамелль. — «Да, да, но мы берем влево. Там Нанси, Бар-ле-Дюк и Шалон». Поезд замедляет ход и останавливается. Брюне оборачивается и смотрит на спутников. У всех добрые спокойные лица, некоторые улыбаются. Только Рамелль, учитель музыки, кусает нижнюю губу и с беспокойным и подавленным видом поправляет очки. Тем не менее, наступает молчание, и вдруг Мулю кричит: «Эй, курочки! Один поцелуй, милашки, один поцелуйчик!» Брюне резко оборачивается: их шестеро, в легких платьях, у них большие красные руки и полнокровные лица, все шестеро смотрят на них из-за шлагбаума. Мулю посылает им воздушные поцелуи. Но они не улыбаются; толстая брюнетка, которая недурна собой, принимается вздыхать, вздохи вздымают ее полную грудь; остальные смотрят на них большими скорбными глазами; у всех шестерых лица кривятся, как у ребенка, готового заплакать, а в общем, у них невыразительные деревенские физиономии. — «Ну же, куколки! — взывает Мулю. — Сделайте доброе дело!» И добавляет, охваченный внезапным вдохновением: «Вы не хотите послать поцелуй парням, которых увозят в Германию?» Сзади него протестующие голоса: «Эй ты! Не каркай!» Мулю оборачивается, весьма довольный собой: «Замолчите, я им это говорю, чтобы они нам улыбнулись».
Пленные смеются, кричат: «Ну! Ну!» Брюнетка по-прежнему смотрит на них испуганными глазами. Она неуверенно поднимает руку, прикладывает ее к отвислым губам и выбрасывает вперед механическим движением. «Крепче! — просит Мулю. — Крепче!» Его по-немецки окликает сердитый голос; он поспешно прячет голову. — «Заткнись, — говорит Жюрассьен. — из-за тебя закроют вагон». Мулю не отвечает, он ворчит про себя: «До чего глупые бабы в этой дыре». Состав, поскрипывая, медленно трогается, все молчат, Мулю ждет, приоткрыв рот, поезд идет, Брюне думает: «Вот подходящий момент!», резкий треск, толчок, Мулю теряет равновесие и цепляется за плечо Шнейдера, испуская победный крик: «Эй, ребята, ура! Мы едем в Нанси». Все смеются и кричат. Раздается нервный голос Рамелля: «Мы точно едем в Нанси?» — «Посмотри сам», — говорит Мулю, показывая на путь. Действительно, состав повернул налево, он описывает такую дугу, что, не наклоняясь, можно увидеть маленький локомотив. «Ну и что дальше? Это прямое сообщение?» Брюне оборачивается, лицо у Рамелля все еще землистое, его губы продолжают дрожать. «Прямое? — смеясь, спрашивает Мулю. — Ты что, считаешь, что нам устроят пересадку?» — «Нет, но я хочу знать: больше не будут переводить стрелки?» — «Будут еще дважды, — отвечает Мулю. — Один раз перед Фруаром, другой в Паньи-сюр-Мез{35}. Но можешь не волноваться: мы едем налево, все время налево: на Бар-ле-Дюк и Шалон». — «Когда же все будет ясно?» — «Да и так все ясно». — «Но как же с переводом стрелок?» — «А! — говорит Мулю. — Ты имеешь в виду вторую? Если мы возьмем направо, значит, это Мец и Люксембург. Третья не считается: направо будет линия на Верден и Седан, там нам нечего делать». — «Значит, — шепчет Рамелль, — теперь будет вторая…» Он больше ничего не говорит, а только съеживается, подобрав колени к подбородку с потерянным и озябшим видом. — «Послушай, не трепи нам нервы заранее, — увещевает его Андре. — Там будет видно». Рамелль не отвечает; в вагоне воцаряется гнетущая тишина; все лица невыразительны, но немного искажены.
Брюне слышит переливчатый звук губной гармошки; Андре подскакивает: «Нет! Не надо музыки!» — «Что, я не имею права поиграть на губной гармошке?» — говорит кто-то в глубине вагона. — «Не надо музыки!» Молчание. Поезд тихо набирает скорость; он проходит по мосту. «Кончился канал», — вздыхает наборщик. Шнейдер сидя спит, голова его раскачивается из стороны в сторону. Брюне скучает, он смотрит на поля, голова у него пуста; вскоре поезд замедляет ход, и Рамелль выпрямляется, глаза его растеряны: «Что это?» — «Не дергайся, — говорит Мулю. — Это Нанси». Над вагоном вокзальный навес, рядом стена. Над короткой стеной карниз из белого камня; над карнизом железная балюстрада с просветами. «Наверху улица», — говорит Мулю. Брюне вдруг чувствует, как его придавило огромной тяжестью. Люди наклоняются, опираясь на него; в вагон врываются крупные хлопья дыма, Брюне кашляет. «Посмотрите на парня наверху», — говорит Марсьяль. Брюне пытается откинуться назад, но чувствует, как ему упираются в голову, как чьи-то руки давят ему на плечи; действительно, склонившись над балюстрадой, стоит какой-то мужчина. Сквозь перекладины виден его черный пиджак и брюки в полоску. Он держит кожаный портфель; ему лет сорок. «Привет!» — кричит
