Книга Библейские мотивы. Сюжеты Писания в классической музыке - Ляля Кандаурова

и торжественных годовщин, связанных с жизнью муниципальных организаций. Он преподавал в местной гимназии, в течение 16 лет руководил гамбургской оперой, расширяя её репертуар за счёт иностранных названий (и зачастую сам переводил либретто), устраивал общедоступные концерты. На них, кроме светской музыки, Телеман ввёл практику исполнения духовных сочинений – жест, естественный для нас сегодня, но смелый в 1720-х, когда в его адрес зазвучали упрёки местных клириков. Возможно, поэтому в 1722 г., когда умер Кунау и его место в Лейпциге оказалось вакантно, Телеман рассматривал отъезд из Гамбурга – но передумал, и должность досталась Баху[751].

В 1737 г., уже в статусе суперзвезды, Телеман на восемь месяцев ездил в Париж[752]. Людовиком XV ему было пожаловано право издания собственных сочинений во Франции сроком на 20 лет. Свои организаторские и административные обязанности в Гамбурге Телеман выполнял ещё долгие годы. Его умение продуктивно использовать время было своего рода гениальностью – эта черта неожиданным образом приближает Телемана, героя эпохи барокко, – к нам, живущим в информационном обществе. К примеру, на протяжении всей жизни он сочетал обычную работу с «удалённой»: «Находясь в Зорау, Айзенахе и Франкфурте, продолжал писать музыку для Лейпцига; из Франкфурта посылал духовные и светские сочинения в Айзенах и Гамбург; позже, уже покинув Франкфурт, не забывал поставлять туда "церковную музыку из Гамбурга каждые три года вплоть до 1757 г."»{408}, т. е. вплоть до своего 75-летия. Несмотря на то что количество новых сочинений снизилось в последние годы его жизни, известно, что в возрасте 84 лет Телеман продолжал руководить организацией масштабных городских музыкальных мероприятий. Он умер в 1767 г., пережив Баха на 17, а Генделя – на 8 лет. Уже начал работу на службе у Эстерхази и создал около трети своего великолепного симфонического каталога Йозеф Гайдн, а в Зальцбурге родился Моцарт.

Зенита композиторских сил Телеман достиг в первые три-четыре десятилетия XVIII в. В отличие от Баха, который в контексте своей эпохи был явлением анахроничным, ориентированным в прошлое немецкого барокко с его структурной сложностью, строгостью и «учёностью», Телеман чрезвычайно чутко относился к изменению эстетического климата европейской музыки, связанному с развитием так называемого галантного стиля. Сегодня эпитет «галантный» нечасто используется для характеристики чего-либо и в основном ассоциируется с кокетливо-учтивым, возможно, чуть старомодным или окрашенным иронически отношением в рамках светского взаимодействия (обычно мужчины – к женщине). В XVIII в. галантное поведение, язык, культура общения и лексикон искусства представляли собой чрезвычайно значительный, многогранный и довольно сложно устроенный феномен. В своей статье о нём крупнейшая российская исследовательница в области музыки эпохи классицизма, Лариса Кириллина, ссылаясь на словарь французской академии, переведённый на русский в 1786 г., приводит необычайно широкий семантический спектр понятия «galant»{409}: здесь и «обходительный», и «удовольственный», и «честный», и ряд существительных в диапазоне от «хитреца» и «волокиты»[753] до «безделки», «мелочи». Галантность понималась как вежливость, не переходящая в чопорность, и очаровательность, не допускающая пошлости. Она была искусством доброжелательной и необременительной светскости; умного, но лёгкого разговора, естественного, но деликатного поведения. Галантная речь могла быть связана с флиртом, игривостью и шуткой, но не выходила за пределы уместного. Главными свойствами, культивируемыми «галантной» средой, были приятность, вкус и чувство меры. Телеман не обозначал стиль своей музыки этим словом, но понятия лёгкости и изящества играли для него огромную роль. Культура галантного общения, связанная с ясностью синтаксиса, взвешенностью слов, элегантной простотой, благожелательностью, искусством ведения остроумного спора, оказала колоссальное влияние на «речь» музыки середины XVIII в. Это очевидно в строении мелодий, тяготении к прозрачной фактуре, умеренной украшенности, приятности тембра; ощутимо в трактовке ансамбля, который начинает мыслиться как благородный разговор равных по статусу собеседников.

Необычайно высоко Телеман ценил напевность, противопоставляя её «старому» стилю немецкой музыки, где в одновременном ходе контрапунктирующих голосов, по его словам, «сам Диоген со своим фонарём не сыскал бы ни капли мелодии»{410}. Упрощение материи, связанное с отказом от многоэтажной полифонии и приматом приятных мелодий, не только не пугало Телемана, но расценивалось им как одна из величайших музыкальных добродетелей. Он называл её словом «bathos» (в противоположность pathos)[754] и истолковывал как «искусство писать волнующе и просто»{411}. Лёгкость и незатейливость языка понимались как признак естественности, свидетельство мастерства, в то время как усложнённость и острая экспрессия, выражаемая, например, в резких скачках мелодии, интерпретировались как вычурность и громоздкость. Вдобавок стремление к грациозной бесхитростности музыки было связано с идеями общедоступности и общей пользы, важными для эпохи Просвещения. Такое искусство уже не адресовалось «любителям, а особенно знатокам»[755]. Телеман исходил из того, что простота (требующая от мастера высокого профессионализма) позволяет музыке доверительно обратиться ко всякому, «имеющему уши»[756]: «Мои мелодии пригодны на все случаи жизни: хоть для исполнения больным скарлатиной, хоть для пения младенцам»{412}. По этой причине композитора очень интересовал вопрос создания корпуса сочинений, которые подходили бы для исполнения начинающим музыкантам и любителям, а также снабжались понятными практическими рекомендациями. Такая вера в воспитательную роль искусства тоже характерна для Просвещения.

Развивая разум, вкус и технические навыки исполнения, для композитора середины XVIII в. музыка вместе с тем пестует и чувство. Предшествующая эпоха барокко была тоже крайне озабочена эмотивным потенциалом музыки – её способностью транслировать переживания. Однако, чтобы изобразить гнев, скорбь или воодушевление, барочный художник прибегал к определённому эстетическому коду: арсеналу средств, наработанному эпохой и общему для всех. Важно было так изобразить аффект, чтобы он был узнаваем, ярок и впечатляющ; поэтому переживания барочных оперных героев могут иметь несколько условный, кодифицированный характер. В середине XVIII в. в среде немецких авторов появляется новая идея – теперь художник не живописует чувство, но сам поэтически переживает его (или убеждает в этом публику, установив с ней эмпатию). Если барочный автор стремился концентрированно, увлекательно и сочно описать некий эмоциональный объект, то для композитора середины XVIII в. этим объектом мало-помалу становится он сам – именно из этой точки вскоре начнут развиваться чувствительный стиль, сентиментализм и даже будущий романтизм.

В музыке Телемана – особенно в поздние годы – эта концепция проникает даже в те жанры, которые, казалось бы, по определению должны сопротивляться «волнующей простоте»: например, ораторию. Исторически эти возвышенные духовные драмы для исполнения в церкви или статуарные, не лишённые некоторого официоза светские звуковые фрески предполагали как раз pathos, а не bathos. Ещё в начале XVIII в. существовала камерная, «домашняя» разновидность ораториального жанра, связанная с нежной пасторалью или изысканным морализаторством, чаще всего – на античный или аллегорический сюжет; такой жанр мог называться кантатой или серенадой[757]. В этих работах находилось место задушевности и игривой лирике, но ориентированы они были на самых высоких ценителей, звуча в частной аристократической обстановке, и уж точно не связывались с масштабными библейскими сюжетами. В то же время с середины столетия в восприятии жанра начали происходить перемены. Исчерпывающее представление об эстетике «Дня Страшного суда» даёт анонимная статья, толкующая понятие «оратория» в энциклопедическом словаре «Всеобщая теория изящных искусств» под редакцией философа Иоганна Георга Зульцера. Он был напечатан в Лейпциге в начале 1770-х, спустя десять лет после создания «Дня Страшного суда»: «Духовная, однако всецело лирическая драма, исполняемая с музыкой и используемая для божественной литургии по большим праздникам. Такое обозначение указывает, что степенного развития действия, поражающих событий, переплетения интриг, отважных начинаний, приличествующих театральной драме, здесь нет. Оратории свойственны герои, глубоко волнуемые благородной религиозной темой, которая относится к существу праздника, и высказывающие свои чувства в одиночку или в совокупности, самым проникновенным образом. Цель такой драмы – во внедрении тех же чувств в сердца слушателей ‹…› А потому поэту, сочиняющему ораторию, следует всецело избегать эпических и обычных драматических средств выражения. Где он хочет повествовать или описывать – пусть прибегает к самому лирическому тону»{413}.

Действительно, в конце жизни Телеман то и дело обращался к «благородным религиозным темам», включая Страсти, и интерпретировал их чрезвычайно лирически. Он пользовался не библейскими текстами, а стихотворными либретто своих современников, и сочинения эти не имели строго литургического назначения; они могли звучать как в сакральном, так и в светском пространстве (премьера «Дня Страшного суда» произошла именно в концертном зале). Акцент в таких работах