— О любви я ничего не знаю, — ответил Уоррен, — но не скрою от вас, что столь своевременная смерть вызывает у меня немало вопросов. О-о, в комнате в Уайтчепле было все в порядке, и признание молодого человека было написано его рукой. И на теле не было признаков насилия. И все же…
— Если у вас были сомнения, то почему вы поспешили сообщить о его признании в Олд-Бэйли? — спросил Адальбер.
— В тот момент у меня не было подозрений. Они появились у меня потом, по зрелом размышлении. Кроме того, меня очень смутило, что граф Солманский, как мне сообщили, два или три раза навещал еврейский квартал.
— Мы тоже его там видели. Он приехал туда вместе с польским священником, что само по себе не внушало никаких Подозрений. В любом случае я плохо себе представляю, как можно повесить против воли молодого и сильного человека?
По-моему, его нужно разве что усыпить или мощным ударом лишить сознания.
— Как — я пока не знаю. Но будьте уверены, что рано или поздно узнаю. Я точь-в-точь английский дог: если во что-то вцепился, ни за что не выпущу.
— Я нисколько не сомневаюсь в причастности к этому самоубийству Солманского, — заметил Альдо. — Человек, который принимал участие в погроме в Нижнем Новгороде в 1882 году, я думаю, способен на все…
— Откуда вы знаете о погроме?
Морозини неопределенно махнул рукой, как бы отметая любые вопросы на эту тему, но прибавил:
— В те времена его знали еще не Солманский, а Орчаков.
— Но это же самое интересное! Особенно если учесть, что наши розыски связаны с еврейским кварталом! — разгорячился Уоррен. — А больше вы ничего не знаете?
— Нет. Но если в один прекрасный день вы сотрете этого человека в порошок, то я плакать не буду, точно так же, как кое-кто из моих друзей, — заключил Альдо, думая о Симоне Аронове.
— Я присоединяюсь, — прибавил Адальбер.
Шеф полиции допил коньяк и отказался от предложения выпить еще. Он встал и взглянул на часы.
— Пора вам ложиться спать, — сказал он. — Ведь завтра вы уезжаете?
— Да. Завтра в это время мы будем во Франции, на пути в Венецию.
— Вы предполагаете когда-нибудь вернуться? — с небольшой заминкой спросил Уоррен.
— Почему бы и нет? — ответил Адальбер. — Мне нравится наша квартира. И потом, я с большим интересом посмотрел бы на новые экспонаты в Британском музее. Хотя, впрочем, сначала я скорее всего заеду в Египет, но потом…
В общем, было бы весьма странно, если бы вы меня больше не увидели. А если я буду здесь, то наверняка неподалеку окажется и Морозини.
Впервые за все время их знакомства широкая улыбка смягчила острые черты птеродактиля.
— Приезжайте, — сказал он, — я буду рад вас увидеть.
И он крепко пожал руки обоим иностранцам, которые сумели стать его друзьями.
Уоррен ушел. Альдо, приподняв занавеску, проводил его взглядом, а потом спросил:
— Может, я напрасно рассказал ему о Солманском?
— Попытка устранить такого опасного врага никогда не может быть напрасной. А он опасен и для Симона, и для того непростого дела, которое нам еще предстоит выполнить. Меня весьма радует возможность пустить по следам этого негодяя такого упорного и настойчивого человека, как Уоррен…
Думаю, что впоследствии это нам очень облегчит жизнь.
— Так-то оно так, но что об этом подумает Анелька?
— Чем быстрее ты перестанешь думать об Анельке, тем и тебе, и нам всем будет лучше!
После этих резких слов Адальбер налил себе и своему другу по новой порции ароматного коньяку.
— Чокнемся за нашу удачу! Как только мы приедем во Францию, мы тут же отправим этот проклятый алмаз в швейцарский банк Аронову. Мне просто не терпится как можно скорее от него избавиться!
ЭПИЛОГ
Утром 24 декабря Морозини и Видаль-Пеликорн без всяких приключений прибыли на вокзал Санта-Лючия. Они благополучно переплыли Ла-Манш и оценили по достоинству безупречный комфорт спальных вагонов Международной железнодорожной компании.
Адальбер находился в прекрасном расположении духа. Предстоящие праздники в Венеции, в которой он давно не был, и, главное, возможность пожить в роскошном, словно бы плавучем, дворце — об этом он мечтал еще в детстве — наполняли душу археолога восторгом. А то, что такой дворец к тому же принадлежит его доброму другу, доставляло ему особую радость.
— Давно ли мы с тобой знакомы? — спросил он, когда поезд, пройдя Местре, медленно приближался к Венеции.
Они уже пересекли мол, отделяющий город от суши, уже показались в белой утренней дымке очертания жемчужины Адриатики, и все пассажиры прильнули к окнам.
— Мы познакомились минувшей весной. Кажется, в апреле.
— Как странно! Мне кажется, мы с тобой дружны с детства, со школы, чуть ли не с рождения! За такой короткий срок ты стал мне как брат!
Альдо сдержанно похлопал его по плечу, прекрасно зная, что минута умиления быстротечна и друг может пожалеть потом о своей излишней чувствительности.
— У меня то же чувство, — проговорил он и поспешно прибавил:
— Смотри, купола переливаются на солнце, словно мыльные пузыри. Сегодня чудесный день!
Поезд остановился, и друзья поспешили к выходу, сопровождаемые двумя носильщиками, которые несли их чемоданы.
— Я просил, чтобы нас встретил мой гондольер, — сказал Альдо. — Мне показалось, что первую прогулку по городу тебе приятнее будет совершить в гондоле, нежели на машине.
— Ты совершенно прав! Спасибо тебе!
Толпа на берегу Большого канала была не меньше, чем на вокзале. В этот ранний час одни сходили с поезда, прибывшего из Парижа, другие спешили на экспресс, уходящий в Вену.
Пробираясь в сплошном людском потоке, путешественники с трудом достигли ограды набережной, где их ожидал верный своим представлениям о гостеприимстве Дзаккария рядом с гондолой, украшенной золочеными крылатыми львами. Только почему-то вместо того, чтобы высматривать своего хозяина, старый дворецкий повернулся к ним спиной. Так что первым приветствовал приехавших Дзиан, надевший ради такого случая лучшую свою шляпу с яркой лентой.
— Эй, Дзаккария! — окликнул его Морозини. — Ты не за нами приехал?
Тот нехотя обернулся, указывая на подплывавшую лодку со знаком гостиницы «Даниели».
— Поглядите!
В лодке сидела всего одна пассажирка. Девушка, яркостью волос и изяществом напоминавшая тигровую лилию, одетая в зеленый бархатный костюм с лисой на плече. Морозини сразу узнал ее. Никто в целом мире не мог бы с такой очаровательной небрежностью надвинуть забавную треугольную шляпку на брови.
