вмиг понял, что сей корабль станет орудием моего преображения. На борту шхуны был некий Захарий Рейд, с виду простой моряк, но я сразу догадался, что и он не тот, кем кажется. Еще не повстречавшись с ним, я услыхал, как он играет на свирели — инструменте божественного музыканта из Бриндабана[55]. Я ничуть не сомневался, что его появление — знак и я должен попасть на этот корабль. Мне повезло, я получил должность корабельного суперкарго. Шхуна перевозила сотню кули и двух узников, один из которых был бенгалец ваших, примерно, лет, Анил-бабу. Прежде он был раджой, но разорился и совершил подлог. Его разлучили с женой и сыном, лишили дворца и слуг, заточили в тюрьму и предали суду, который приговорил его к семи годам каторги на Маврикии. Я встречал этого раджу на улицах Калькутты, когда удача еще не отвернулась от него: типичный заминдар — высокомерный, ленивый и порочный. Но корабли и море умеют изменить людей, вы согласны, Анил-бабу?
— Да, наверное… — сказал Нил, на секунду оторвавшись от бирьяни.
— Не знаю, кого из нас «Ибис» изменил больше, но, увидев бывшего раджу в кандалах, я почувствовал странную связь с ним. Мой внутренний голос шептал мне: это твой сын, твое нерожденное дитя. Я старался помочь: навещал узников в камере, приносил им еду и прочее. Как суперкарго, я имел свой ключ от камеры, и однажды узники попросили меня не запирать дверь. Я это исполнил, и ночью, в разгар шторма, они и еще несколько человек бежали с корабля. На другой день были обнаружены следы того, что баркас их перевернулся и все беглецы погибли. К несчастью, ответственность за все возложили на безвинного Захария Рейда, который сейчас пытается оправдаться в Калькутте. Я же понес иную кару — потерял свое новообретенное дитя, и боль моя была столь нестерпимой, что по возвращении в Калькутту я решил повидать его жену и сына…
Невероятным усилием воли Нилу удалось не вскинуть голову и продолжить жевать.
— …уже получивших весть о его смерти. Но вот сейчас вы удивитесь, Анил-бабу: рани Малати, которая всегда свято соблюдала традиции, не носила белых вдовьих одежд, не разбила браслеты, не стерла вермильон с пробора. Мужа ее объявили погибшим, но она была абсолютно уверена, что он жив. Признаюсь, ее непоколебимая вера убедила в том и меня. Рани просила, чтобы в моих скитаниях я помнил о возможной встрече с ним. Но даже если он жив, я вряд ли его узнаю, сказал я. Наверняка он сменил имя и облик и, кроме того, поостережется открыться мне, зная, что я работаю на мистера Бернэма, виновника его разорения и изгнания. Но она меня не слушала. Если каким-то чудом ваши пути пересекутся, сказала Малати, уверьте его, что никогда его не предадите, ибо он по-прежнему вам названый сын, а мне — муж…
— Хватит! — Нил огляделся, удостоверяясь, что их никто не слышит, и, подавшись вперед, прошептал: — Вы не обманываете меня, Ноб Киссин-бабу? Вы вправду видели мою жену Малати и моего сына Радж Раттана? Не лгите мне.
— Да, видел.
— Как она, моя жена?
— На удивление, молодцом. Учит грамоте вашего мальчика и других ребятишек. Жена и сын ни секунды не сомневаются в вашем возвращении.
К глазам Нила подступили слезы, и он опустил голову, чтобы незаметно их сморгнуть. Он вспомнил лицо Малати, каким впервые его увидел — в день их свадьбы, когда ему было четырнадцать, а ей годом меньше. Он вспомнил, как даже в постели она прятала лицо под накидкой и отвернулась, когда он ее приподнял. Как с открытым лицом пришла к нему в калькуттскую тюрьму, и лишь тогда он понял, в какую невероятную красавицу превратилась девочка, на которой он женился.
Ничего удивительного, что Малати сумела приспособиться к новым жизненным обстоятельствам, поразительно другое — ее отказ поверить в его смерть. Откуда она могла это знать? Но эта ее уверенность говорила о такой любви, перед которой меркли все слова.
— А как мой сын?
— По словам матери, за неполный год, что вы его не видели, он возмужал. Смелый, крепкий паренек, все грозится сбежать из дома и отправиться на ваши поиски.
Нил вспомнил тот день, когда его арестовали в калькуттском дворце Расхали. На крыше они с Радж Раттаном запускали воздушных змеев, и он обещал мальчику вернуться через десять минут…
— Надо привезти ему китайских змеев, — пробормотал он. — Здесь они просто великолепные.
— Ваша жена сказала, теперь он сам мастерит их из бумаги. Мол, змеи напоминают ему о вас, когда он их запускает.
У Нила перехватило горло не только от воспоминаний о своих близких, но и от стыда за то, как поначалу он обошелся с Ноб Киссином. В этом странном и слегка лукавом человеке были сочувствие и необъяснимая притягательность. И ведь если б не он, Нил сейчас здесь не сидел бы. По сути, Ноб Киссин — добрый ангел-хранитель, надо не опасаться его, а благодарно принять как дар.
— Я очень рад вас видеть, — сказал Нил. — Простите, что не сразу вам открылся. Все это из-за мистера Бернэма. Если он проведает, что я здесь, мне конец.
— А как же он проведает? Об этом известно только мне, но я, будьте покойны, ему ничего не скажу.
— Но вдруг он меня узнает?
— О, этого не опасайтесь! — рассмеялся Ноб Киссин-бабу. — Вы так изменились, что сперва даже я не узнал вас. Для мистера Бернэма все местные на одно лицо, и он вас никогда не распознает, если сами себя не выдадите.
— Вы думаете?
— Не сомневайтесь.
Нил облегченно выдохнул.
— Пожалуйста, расскажите еще о моей жене и сыне…
Заканчивался январь, и в связи с грядущим отбытием Уильяма Джардина в Англию его друзья и сторонники пришли к единодушному мнению: нельзя допустить, чтобы отъезд выглядел поражением или, хуже того, признанием вины (не секрет, что китайские власти считали «Железноголовую крысу» архизлодеем). И оттого подготовка к прощальному ужину шла с демонстративным размахом: задолго до означенной даты всем стало ясно, что это будет невиданно пышное событие.
Ужин намечался в Зале заседаний, самом просторном и величественном помещении иностранного анклава. Чужеземцам известный под названием «Консульство», зал этот располагался в доме № 1 британской фактории, которая отстояла от индийской лишь на ширину Свинского проулка, и потому хорошо просматривалась из конторы Бахрама. Хотя последний не числился в близких друзьях Джардина, он отнюдь не остался безучастным к переполоху, вызванному предстоящим ужином, подготовка к которому была столь шумной и зрелищной, что
