кончают.
— С этого начинают, этим и кончают, — задумчиво повторил Сталин. И, помолчав, спросил, глядя Беру-ту в глаза: — А может быть, они так и решили «кончать»?
— В каком смысле, товарищ Сталин? — не понял Берут.
Сталин встал, молча сделал несколько шагов по кабинету, потом остановился за спинкой кресла, на котором сидел Роля-Жимерский, и сказал на этот раз сухо, даже жестко:
— Сегодня утром Молотов имел серьезный разговор с Трумэном и Бирнсом. У нас создается впечатление, что «западники» могут сорвать Конференцию, если мы не уступим им в споре о новой польской границе.
Берут и Роля-Жимерский молчали, ожидая продолжения. Конечно же они поняли, что Сталин подходит к тому главному, ради чего пригласил их в столь поздний час.
— Я разговариваю с вами, товарищи, — неожиданно тихо сказал Сталин, — как с верными друзьями… Боевыми друзьями!.. Как коммунист с коммунистами. Так вот. Я не хочу сказать, что если Конференция будет сорвана, то все дело строительства новой, мирной Европы провалится. Решающим фактом на сегодня является разгром гитлеризма, наша великая Победа, в которую и поляки внесли свой вклад. Эта победа и будет определяющим, хотят того Трумэн и Эттли или не хотят.
Сталин снова вернулся к столу, сел в кресло и, глядя поочередно то на Берута, то на Жимерского, продолжал:
— Но вместе с тем я уверен, что провал Конференции нанесет огромный ущерб послевоенному миру. Вы согласны со мной, товарищи?
— Да. Это бесспорно, — ответил Берут.
Наклонил голову в знак согласия с ним и польский маршал.
— Полагаете ли вы, — снова заговорил Сталин, — что могут произойти какие-либо изменения к лучшему в связи с уходом Черчилля? Можно ли надеяться, что англичане в новом составе не будут послушно следовать в американском фарватере? Видите ли вы какую-либо возможность повлиять на них?
— Из того, что известно нам, вытекают скорее отрицательные, нежели положительные ответы, — твердо произнес Берут. — Мы не хотим тешить иллюзиями ни себя, ни тем более вас.
— Значит, расстановка сил прежняя — один к двум, — сумрачно заключил Сталин. — Мы добились кое-каких результатов, — продолжал он и повторил, как бы убеждая себя: — Да, добились! Вопрос о признании социалистических или, скажем, коалиционных правительств в странах Восточной Европы можно считать предрешенным. По вопросу о репарациях идет торг, но я думаю, что и тут мы выстоим. Есть еще некоторые положительные сдвиги. Но если, — повысил голос Сталин, — они сорвут Конференцию из-за вашей западной границы, все это пойдет к черту. Не будет никакой совместной декларации, в которой американцы и англичане должны подтвердить то, чего мы добились здесь. Они получат свободу рук в Европе. Они бросят все свои силы на то, чтобы смести в странах Восточной Европы народные правительства. Не будет никакого сдерживающего Америку и Англию документа. История нам этого не простит…
Возникшей на короткое время паузой воспользовался молчавший до сих пор Роля-Жимерский.
— У вас есть какое-нибудь предложение, товарищ Сталин? — спросил он.
Берут зорко наблюдал за выражением лица Сталина, чуть склоненного над столом.
— Да, — ответил тот, резко поднимая голову. — Я хочу, чтобы мы с вами рассмотрели возможность уступки в отношении польской западной границы.
— Уступки? — в один голос воскликнули Берут и Жимерский.
— Да!
— Но какой?!
— Надо рассмотреть возможность отказа от границы по западной Нейсе. Отодвинуть ее восточнее, скажем, километров на двадцать.
Сталин увидел, как пальцы рук Берута впились в подлокотники, и поспешно сказал:
— Поверьте, товарищи, я предлагаю это с болью в душе. По протоколам предыдущих заседаний Конференции вы видели, что мы сделали все, защищая границу по Одеру и западной Нейсе. Я говорю с вами на тот случай, если возникнет дилемма: или уступка с вашей, а следовательно, и с нашей стороны, или срыв Конференции.
Наступило тяжкое молчание. Нарушил его Берут:
— Я верю каждому вашему слову, товарищ Сталин. И у нас нет необходимости читать протоколы, чтобы убедиться, как вы защищаете наши интересы. Тем не менее…
Берут на мгновение умолк, взглянул на маршала (тот-на мгновение опустил веки) и сказал:
— Тем не менее мы не можем ответить на ваш вопрос. Он касается судьбы Польши, ее будущего… Мы должны посоветоваться с остальными членами делегации. Никто из честных поляков-патриотов не возьмет на себя смелость ни единолично, ни вдвоем принимать такое трагическое решение. Дайте нам час времени.
— Вы хотите посоветоваться с остальными товарищами уже сейчас — ночью?
— Да. Безотлагательно. Когда речь идет о судьбе родины, время не играет роли. Этому мы учимся у вас, советских коммунистов.
— Хорошо, — сказал Сталин, вставая, — жду вас. В любой час ночи.
И вот теперь он ждал. Бродил по освещенному лунным светом саду, снова поднимался по идущей полукругом лестнице наверх, переходил от одной из белых колонн к другой, стоял, опершись рукой на невысокую узорчатую решетку, образующую своего рода террасу, глядел на безмятежную водную поверхность озера.
Нет, не только дом, но и все, что окружало его, казалось, вся природа, весь мир погрузились в сон. В том числе — и мир советский. Чтобы с раннего утра сесть в кабину экскаваторов, спуститься в шахты, сменить на постах часовых, заняться разбором руин, постройкой временных квартир — бараков, приступить к чтению или составлению неотложных документов…
И только один Сталин, если не считать работников его секретариата и охраны, мучительно бодрствовал в этом давшем себе ночную передышку мире — невысокий человек, рыжевато-седой, в военной форме, с большими золотыми звездами на погонах и маленькой золотой звездочкой на кителе кремового цвета.
Людей по образу их жизни делят на «сов» и «жаворонков». Первые поздно ложатся спать и поздно встают. Вторые — наоборот. Сталин принадлежал к числу «сов».
Его привычка засиживаться в своем кремлевском кабинете до двух, а то и трех часов ночи породила неписаное правило: наркомы, их заместители, высшие военачальники, секретари республиканских, краевых и областных партийных комитетов тоже должны были оставаться на своих рабочих местах за полночь. Сталин мог в любую минуту позвонить, что-то спросить или вызвать к себе.
Система ночной работы глубоко внедрилась в повседневную практику партийного и государственного аппарата. В нем поддерживалась железная дисциплина, но одновременно изматывалось здоровье людей. В годы войны это диктовалось суровой необходимостью. Да и здесь, в Бабельсберге, привычная синхронность работы Сталина и его аппарата вполне оправдывала себя. Ведь здесь тоже шла война. Правда, бескровная, тихая, но все же война. Война правды с ложью, справедливости с корыстолюбием. Война за будущее мира!
О сне Сталин сейчас и не думал. Он ждал возвращения Берута с ответом. Каков-то будет этот ответ? Сталин сознавал, что вопрос о польской границе
