случиться то же самое, если он не придерживается путей добродетели.
– Твои рассуждения верны, – сказал Абелард, желая приободрить секретаря. – Однако подумай вот о чем: от союза двух безобразных людей родятся безобразные дети, они наследуют отчасти безобразие отца, а отчасти – безобразие матери, но всегда в различных долях. Так что даже две дочери от безобразных отца и матери могут различаться между собою безобразием. То же происходит и с грехами: не всегда мы имеем дело с прелюбодеянием в чистом виде, иной раз подмешиваются к нему иные грехи, и в результате перед нами – бастард, рожденный от вожделения и алчности, а то и от зависти и гнева, а бывает, что рожденный от зависти и гнева вступает в связь с вожделением, и вот уже на свет является совершенно отвратительный монстр, чье происхождение расследовать весьма затруднительно. И все эти грехи – смешанные, подобно тому, как лекарь смешивает травы и порошки, для каждого человека – свои, и демоны, выращенные в пробирках из этих греховных порошков, тоже для каждого человека – свои. Поэтому для нас они не опасны.
– О, ну конечно! – сказал секретарь.
– Для нас опасны наши собственные демоны, – продолжал инквизитор.
Секретарь, успокоившийся было, снова насторожился, а Абелард фон Аугсбург продолжал:
– Поэтому нельзя терять бдительности и всякий час надлежит оставаться настороже, вот что я хочу сказать. Так что самое страшное на картинах мастера Иеронимуса – отъединенность людей друг от друга. Ибо всякий заперт внутри своего тела и внутри своих грехов, оставлен наедине со своим демоном, и ни один человек, как бы ни был он близок, не в силах помочь другому. Посмотри, они все одиноки в своих грехах, и все, с кем они могут вступить в общение, – это только их демоны.
После этого разговора Абелард фон Аугсбург взял под стражу брата Герретье и брата Эберхардуса, переломал им пальцы рук и, заковав в железо, бросил в клетку. По поводу брата Сарториуса, исчезнувшего столь непостижимо, брат Герретье неизменно отвечал, что единственной заботой ушедшего была печаль о страдающих людях и что он, возможно, тайно ушел в поля, дабы встретить там Господа, поскольку во время последней болезни его неоднократно посещали видения. И видения эти определенно были благого свойства, поскольку им сопутствовали благоухание и умиротворение.
Однако брат Эберхардус оказался не таким стойким, и когда ему раздробили кисти рук, признался, что их братство занималось попытками установить связь с адом и призвать оттуда наилучших переводчиков и знатоков древности, дабы переложить Священное Писание на язык простонародья. Но делалось все это из сострадания.
– И кого же вы вызвали из ада? – спросил Абелард, потаенно сверкнув глазами.
– Брата Альбертина, – выдавил Эберхардус и разрыдался.
Послали за братом Альбертином, но он, по словам Шлоссера, при появлении секретаря инквизиции и трех солдат вдруг, вскочил в книгу, над которой сидел, сделался плоским и захлопнулся. Книгу решено было сжечь, поскольку она содержала в себе лишние буквы и уже по одной только этой причине являлась еретической. Но просто бросить ее в камин было бы неосмотрительно, поэтому арестованную книгу заковали в цепи и посадили в клетку рядом с братом Герретье. Несколько дней за братом Герретье велось неотступное наблюдение: не попытается ли он связаться с книгой и как-то извлечь из нее скрывшегося внутри Альбертина? И не попытается ли брат Герретье, напротив, войти в книгу и таким образом уйти от наказания? Но ничего похожего не происходило: книга лежала в одном углу клетки, брат Герретье сидел в другом углу, и ни один из них не двигался и не произносил ни слова.
А брат Эберхардус как будто понял, что ничего уже более ужасного с ним не случится, и вдруг превратился в болтуна, и все говорил и говорил, рассказывая обо всем, что делало братство. Так вот и прозвучало имя брата Ойле, или брата Уле, который сбил с пути Сарториуса.
Этот брат Уле слишком хорошо был памятен Абеларду, поэтому он принялся расспрашивать подробнее и скоро уже выяснил, что ныне брат Ойле обитает в одном из замков неподалеку от Антверпена (и ехать далеко не требуется), найдя себе покровителя в лице Гервина ван дер Зее, незаконнорожденного.
Так что, не откладывая дела надолго, Абелард фон Аугсбург направился к Гервину. С собой он тащил клетку, поставленную на телегу. Унылый возница с каплей на носу подхлестывал лошадку, телега катилась, заваливаясь то влево, то вправо на ухабах, и елозили на полу клетки брат Герретье и закованная в цепи книга.
Брат Эберхардус, предатель, остался в монастыре, и теперь-то уж точно черти принялись подмешивать в ту колбу, где бурлило желто-зеленое, коричнево-лиловое, зловонное, еще одно зелье, из самых отвратительных, – зелье Иуды, и у персонального демона брата Эберхардуса начало расти зубастое лицо на животе и многие другие мерзости; а раньше их не было. Раньше он мог отделаться обычным демоном сварливости, который всего-то навсего капал бы ему свинец в уши и щекотал ноздри кисточкой из свиной щетины. Но теперь этот легкий путь был для него закрыт на всю предстоящую вечность.
А Гервина ван дер Зее определенно вскорости ожидали допрос и арест, потому что брат Ойле был, по мнению Абеларда, никем иным, как воплощенным дьяволом. И чем дольше размышлял об этом Абелард фон Аугсбург, тем тверже была его уверенность, ведь он и сам некогда пострадал от когтей этого существа.
11
Всегда спокойный, молчаливый, Гервин ван дер Зеее встретил у себя в замке инквизиционный трибунал без единого слова протеста, всех разместил по комнатам и дал хорошую еду. Но к ночи к нему явился брат Ойле; сперва из-за окна донесся еле слышный хлопок крыльев, потом заскрежетали когти, и сверкнули в темноте два желтых глаза. Тотчас погасли свечи, а затем комнату наполнил острый запах грязных птичьих перьев и мышиной крови.
Гервин сам зажег свечу и увидел лицо брата Ойле, расцарапанное и тревожное.
– Чего тебе, горбун? – спросил Гервин.
Брат Ойле выпрямился – теперь-то он не был горбуном. Высокий и стройный, с широко расставленными серыми глазами – с каждой встречей он казался все красивее и красивее и все же оставался собой; его легко было узнать при встрече, во что бы он ни был одет. Сейчас на нем был рваный плащ, но под плащом – кираса, вся погнутая и ржавая.
Брат Ойле постучал по ней костяшками пальцев.
– Снял с мертвеца, – сообщил он.
– Мог бы и не говорить, – поморщился Гервин.
– А мог и сказать, –
