Меня отвезли в жандармерию Рошфора. Я сказала, совершенно чистосердечно, что представления не имею, где может находиться Кристоф. Мне дали бутерброд. Я ждала в запертой комнате. Днем меня снова допрашивали. Я отвечала точно так же.
Я совершенно невозмутимо выслушала, что отчаявшись связаться в течение дня с генералом Мадиньо, полицейские поехали к нему домой, на его виллу на полуострове. Его нашли в погребе, он сидел на стуле, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту и полузадушенный.
С этой минуты я лишилась надежды. Подумала, что Кристоф потерял драгоценное время, что прячется где-то на полуострове и никогда отсюда не выберется.
Мне дали лимонад.
За голыми без штор окнами наступила ночь.
Я помню, что мне дали лимонад.
А потом в комнату, где я пила лимонад, вошел судья Поммери. Он был очень бледный. Он плакал. С ним были двое жандармов.
Кристоф заставил генерала сделать письменное заявление, в котором тот признавал, что Кристоф невиновен в убийстве Полины. Кристоф позвонил судье, но тоже попал на Изабель.
Остальное рассказала сама Изабель.
Она говорила с ним по телефону из кабинета отца. Она назначила ему свидание на закате на пляже «Морских корон», чтобы забрать у него письмо генерала. Повесив трубку, взяла со стойки ружье. Зарядила его двумя патронами.
Кристоф ждал ее в условленном месте, на дюне. Пляж был безлюден, только на горизонте раскачивался на волнах огромный красный шар. Наверное, у Мадиньо, с которым они были одного роста, он взял белые брюки, белую рубашку-поло, мокасины.
Она вышла из машины с ружьем. Он еще ничего не понимал, только держал в руках листок бумаги, который, как он надеялся, все исправит, все уладит.
Она сказала:
– Мне наплевать на вашу бумажонку! Вы знаете, что вы сделали? Мари-Мартина останется в тюрьме на много месяцев, а может быть, даже и лет! Я тоже скоро туда попаду! Судью уволят, перечеркнут всю его жизнь! А это ведь мой отец! Слышите? Мой отец!..
И она выстрелила, похоже, эта пуля попала в меня, и снова выстрелила, и теперь в моем мозгу осталась одна-единственная картинка: Кристоф падает и падает навзничь на песок, а грудь его разрывается от выстрела. Безумные слова судьи, как топор, вонзились в мое сердце.
Я умерла в прошлом году, а может быть, еще раньше, в тот сентябрьский вечер.
Но сердце по привычке стало биться вновь.
А вот разума, говорят, я лишилась.
Двадцать один час десять минут
На огромном пустынном пляже, насколько хватает глаз, насколько хватает слуха, теперь все спокойно и пусто, этот молодой человек, который уверял себя, что родился под счастливой звездой, уже час, как мертв.
Он лежит на песке, упав на спину, и приливу, который уносит за собой все – и красные диски солнца, и безумие живых, – осталось преодолеть лишь песчинку вечности, чтобы полностью завладеть им. Прилив унесет его, как он себе и воображал, черт знает куда – между Европой и Америкой, никто никогда ничего не найдет, только то, что оставят от него эти мерзкие рыбы после своего роскошного обеда.
Одна рука у него по-прежнему прижата к красному пятну, испачкавшему его белую рубашку. Последний образ, который запечатлелся в его мозгу, – взметающиеся на качелях юбки, и они озарили его лицо подобием улыбки, хотя слегка искаженной страданием.
От света дня на самой кромке океана остались лишь бледно-розовые блики, взошла луна, затихли чайки.
А там вдали, за дюнами и сосновой рощей, снова звонит колокол, за последние несколько минут он становится все нетерпеливее и нетерпеливее, а этот молодой авантюрист, конечно же, не двигается, но все же открывает один глаз.
– Черт побери, – говорит он себе, – они что, не могут заткнуть свой колокол?
Тогда он рывком выпрямляется, все тело у него онемело от долгого лежания, он стряхивает песок, налипший на красную дрянь у него на груди, а колокол снова поднимает неистовый звон, и тогда он бросается бежать.
Для молодого человека, который не может представить себя старым, на самом деле ему около сорока, он бежит быстро и легко. Однажды, когда он учился в младших классах у отцов-иезуитов, он даже получил приз на совершенно безумном кроссе, «Приз за участие», тогда награждали всех соревнующихся. Это было сразу после Освобождения, под той же бледной луной, куда теперь ступил человек, он бежит мимо сарая на сваях, куда складывают на ночь шезлонги и зонтики, мимо домика из дерева и бамбука, на который он даже не смотрит, он погружен в свои детские воспоминания.
Он бегом огибает гряду высоких красноватых скал и пересекает по берегу бухту, но на сей раз бросает взгляд на большую белую яхту, которая стоит там на якоре, правда, так далеко в океане, что он не может ни разобрать ее названия, ни даже различить цветов ее флага.
Он все же останавливается, запыхавшись, на вершине дюны, только чтобы вытрясти песок, набившийся в мокасины, и бежит дальше по тропинке через заросли сосен, иногда густых, как джунгли, ветви которых сплющило западным ветром.
В этот час дорога вдоль океана совершенно пустынна. Нет ни трейлеров, ни бешеных гудков, ни групп детишек из лагерей, растянувшихся по всему шоссе, ни перепуганных матерей, ни акробатических трюков торопливых ребятишек, пытающихся перебежать дорогу. Четыре прыжка, и вот он уже на знакомых дорожках гостиничного парка.
Это «Гранд отель Ривьера», хотя выходит он на Атлантический океан и своим видом напоминает скорее дешевый мотель, из-за многочисленных бунгало, рассыпанных вокруг главного здания – белой виллы 30-х годов, к которой после войны пристроили два современных крыла из бетона.
Центральная аллея, окаймленная длинным рядом пальм, поднимается резко вверх, но он не снижает скорости, пока не огибает фасад и безлюдные теннисные корты. Наконец останавливается на небольшой круглой площадке, посыпанной гравием, куда выходят главные двери гостиницы.
Как он и ожидал, его любовь с ясными глазами и лебединой шеей находится на своем вечернем посту – сидит на качелях, вкопанных на краю лужайки, в своих потертых джинсах, рубашке, куда могли поместиться еще две такие же, как она, и свитере, накинутом на плечи. Ее короткие светлые волосы пострижены под мальчика, ей семнадцать лет и ее зовут Жанна.
Задыхаясь, он подходит к качелям нетвердыми шагами. Она говорит своим спокойным голосом:
– Папа, тебе опять попадет!
– Да уж, не без того…
Она указывает движением подбородка на грязно-красное пятно у него на груди.
– Что это?
И этот молодой человек с неисчерпаемым воображением впервые в жизни говорит чистую правду, хотя при этом на лице его написано отвращение, в этих обстоятельствах, как и во многих других, правда этого заслуживает:
– Помидор на пляже… Я его, черт возьми, не заметил и прямо на него улегся.
