Заместителю начальника Генерального штаба
генерал-лейтенанту Митрохину С.А.
ДОНЕСЕНИЕ
Испытание экспериментальной бомбы «СК-8»
от 03.12.2008 прошло успешно. «СК-8»
может быть принята. на вооружение.
Начальник полигона «Р-065-Г»
генерал-майор Кузьмин О.Л.
— Господи, как же меня достали эти горы! — старший сержант Колесников, по прозвищу Седой, сплюнул на землю. — Скажи, Котлета, какого хрена люди платят деньги только за то, чтобы на них посмотреть?
Его приятель, за свой неумеренный аппетит прозванный Котлетой, шмыгнул носом.
— Они на горных лыжах покататься приезжают.
— Ну, вот а ты, — не отставал Колесников, — ты бы стал платить деньги за то, чтобы покататься с гор на лыжах?
Котлета глубокомысленно затянулся, выдохнул дым и посмотрел на Колесникова.
— Не, я не стал бы. Я вообще на лыжах кататься не люблю.
— А на чем любишь?
— На санках. И еще на колесе обозрения.
— Тогда тебе надо сразу зимнюю полевую кухню, — засмеялся Колесников. — И санки, и за жратвой ходить не надо. И видно с нее далеко.
— Да, — подумав, согласился Котлета, — полевая кухня это вещь.
Колесников докурил сигарету и щелчков указательного пальца запустил окурок далеко вперед. Окурок описал широкую дугу и приземлился метрах в пятнадцати от них.
— Пойдем в казарму, что ли? Все равно здесь делать нечего.
Котлета широко зевнул.
— А что, в казарме есть чего делать?
— Там хотя бы гор не видно, — Колесников снова сплюнул.
— Тогда пойдем.
Расслабленным шагом солдаты направились в казарму.
В казарме царило ленивое уныние. Младший сержант Маврин что-то писал в тетради, Серегин в двадцатый раз перечитывал письмо от любимой девушки Оли, Тимофеев сосредоточенно ковырял в зубах спичкой, двое остальных спали. На вошедших никто не обратил внимание.
Колесников уселся напротив Маврина.
— Чего, Есенин, все пишешь?
Маврин поправил очки и посмотрел на Колесникова.
— Я сто раз говорил, Есенин писал стихи.
— А ты?
— А я прозу.
Тимофеев перестал ковырять в зубах.
— Херню ты, Есенин, пишешь, а не прозу.
Маврин смерил Тимофеева презрительным взглядом.
— Тебя, Фурункул, не спросили.
— Я тебя предупреждал, не называй меня Фурункулом.
— А ты на свою рожу в зеркало давно смотрел? — усмехнулся Маврин. — Как тебя еще называть? Аленьким цветочком, что ли?
Все за исключением Тимофеева дружно заржали.
Насупившийся Тимофеев, не найдя что ответить, вернулся к дезинфекции собственной ротовой полости. Прыщи были его слабым местом. Они появились на его лице раньше, чем у других одноклассников, и продолжали благополучно существовать на нем, когда у всех остальных уже сошли. Особенную неприятность доставлял один, с завидной регулярностью раз в три месяца вскакивающий прямо на носу. Именно ему Тимофеев был обязан кличкой Фурункул.
— И о чем пишешь, Неесенин? — Колесников не оставлял попыток хоть как-то разогнать обуревавшую его скуку.
— О разном. О нас. О том, как мы служим.
— Чего, писателем хочешь стать?
— Ну да, а чего? — Маврин отложил ручку. — Отслужу, поступлю в Литературный институт.
— Да кому ты там на хрен нужен? — снова подал голос Тимофеев.
— А чего такого? Я и до армии в местную газету писал. Мне главный редактор говорил, что у меня способности есть, только жизненного опыта не хватает. А теперь у меня и жизненный опыт есть.
— Да, заворачивать портянки, это офигеть какой большой жизненный опыт, — усмехнулся Тимофеев. — А насчет способностей? Наврал тебе твой главный редактор.
Серегин дочитал письмо от любимой девушки Оли, аккуратно убрал его в конверт и спрятал в карман гимнастерки.
— Не скажи, есть у него способности.
Все посмотрели на него, ожидая продолжения. Серегин не заставил себя долго ждать.
— Саня мне письма Оле писать помогал. Так она за эти письма меня до сих пор любит и ждет. Говорит, что всем ее подругам парни из армии полную фигню пишут, а я как настоящий поэт.
— Все они так говорят, — возразил Тимофеев. — Рано или поздно сам в этом убедишься.
— Слушай, Фурункул, — раздался ленивый голос Котлеты, — вот что ты за человек? Сколько я тебя знаю, ни одного хорошего слова от тебя не слышал. Лишь бы все обосрать. Как тебя с таким характером в учебке не прибили?
— Кишка тонка.
— Да не, — усмехнулся Серегин. — Просто всем западло было кулаками прыщей касаться. Заразиться боялись.
— Можем это проверить прямо сейчас, — предложил Тимофеев. — Или ты тоже заразиться боишься?
— Да лень просто.
— Тогда лежи и молчи.
Колесников предложил сигарету Маврину, закурил сам и вернулся к прерванному разговору.
— Слушай, вот ты говоришь, что пишешь про то, как мы служим. А думаешь, это кому-нибудь интересно?
— А почему нет? Мне вот всегда интересно читать про других людей. Особенно если там правду пишут.
— Да я не об этом, — Колесников наморщил лоб, пытаясь сформулировать мысль. — Ну, вот смотри. Мне вот не интересно, как я служу. Как все мы здесь служим. Почему же это может быть интересно кому-то другому? Ну, я еще понимаю тем, кто меня знает лично. А тем, кто меня вообще не знает?
Маврин глубоко затянулся и сквозь очки посмотрел на Колесникова.
— В этом и заключается суть литературы, — глубокомысленно произнес он, — делать незнакомых людей — знакомыми. Это Лев Толстой сказал. По-моему.
Оба замолчали, обдумывая мысль писателя. Тишину нарушил Серегин.
— А я, как из армии приду, сразу женюсь. Женюсь и детей нарожаю.
— А жить на что будешь? — поинтересовался Тимофеев. — На родительскую зарплату?
— Почему? На завод пойду. Я, между прочим, слесарь пятого разряда. Хорошие деньги платят.
— Да пока ты в армии служишь, развалился ваш завод на фиг. Или иностранцам каким-нибудь продали.
