Приведу лишь один пример из множества, вызвавший бурную переписку видных деятелей политической полиции между собой – ситуация со спектаклем «Контрабандисты» в театре А.С. Суворина: во время премьеры спектакля студенты под влиянием кружка князя В.В. Барятинского устроили беспорядки в зале, после чего местная власть распорядилась о снятии пьесы из репертуара. С.В. Зубатов еще накануне снятия пьесы писал: «Индифферентизм к таким вещам может легко породить полный политический разврат. Спустить этот инцидент – значит, расписаться в полученной оплеухе. Кто же власть? Кто охраняет право частных лиц и групп как не власть? Не голое ли насилие учинили скандалисты над Сувориным, театром и артистами, получившими от установленных властей п р а в о (разрядка в тексте. – Л.У.) на постановку пьесы. Если власть окажется бессильной защитить от них дарованное ею право, то, что же Россия – отживающая страна. Накануне она что ли переворота?… Да ведь это бездействие власти – приведет в уныние всякого благонамеренного человека и даже озлит его: не повиноваться же в самом деле шайке мальчишек с деканатами-руководителями во главе. Нет, надо виновных вздуть, да покрепче, а то раскачаете и другие города… Неужели пьесу снимут? Ведь это показать свое бессилие – опасная вещь для будущего». Аналогичную критическую позицию по данному поводу независимо друг от друга заняли директор Департамента полиции С.Э. Зволянский, влиятельный секретный агент М.И. Гурович, начальник Санкт-Петербургского охранного отделения В.М. Пирамидов1032.
В начале ХХ в. представление чинов политической полиции о слабости власти всё чаще органично увязывалось с ощущением о надвигающейся революции1033, что означает, в свою очередь, – это был «страх» не идеологического свойства (проигрыш самодержавно-охранительной идеологии), а институционального (развал государственной системы). Говоря другими словами, оппозиционное общественное мнение было важно не столько своими идейно-идеологическими предпочтениями, сколько тем, что исключительная ориентация власти на него лишала государство собственных оснований легитимности. Следствием этого было ощущение институционального одиночества политического сыска в системе отношений «власть – общество», что парадоксальным образом лишало его возможности легитимно действовать от имени той же власти в критических ситуациях. Тема одиночества – один из важных рефренов в делопроизводственной переписке этой государственной структуры начала ХХ в. В 1905 г. этот мотив часто использовался в документах в качестве внутренней объяснительной модели нарастания революционных событий1034, которые первоначально, как известно, вызвали растерянность и отсутствие внятной и однозначной реакции со стороны власти.
Этот вывод ничуть не противоречит неоднократно озвученному в данном исследовании утверждению, что отсутствие юридического признания легального политического пространства было существенной проблемой для Департамента полиции. Деятели политического сыска, в первую очередь его руководящей инстанции, а также отчасти и охранных отделений, были не только психологически готовы к Манифесту 17 октября 1905 г., но и были заинтересованы в легализации политики как таковой – ведь это привело к исчезновению двусмысленности в их работе с разнообразными формами публичной общественной активности; двусмысленности, когда нормативно-правовая база «самодержавного» государства отражала уже не существовавшее положение вещей. Подобные настроения, весьма устойчивые в недрах политического сыска, вероятно, могут объяснить и деятельность начала осени 1905 г. заведующего всей политической частью Департамента полиции П.И. Рачковского (август 1905 – начало 1906 гг.) и близкого к нему петербургского генерал-губернатора Д.Ф. Трепова, когда они стали активными союзниками С.Ю. Витте в вопросе «дарования политических свобод» – шаг, оцененный многими современниками как «интриганство» и «двуличие» и, во всяком случае, непонятый историками, ведь тот же Трепов прославился фразой «патронов не жалеть, холостых залпов не давать»1035.
С момента объявления Манифеста 17 октября 1905 г. в истории политической полиции Российской империи начался новый период, в котором должны были быть выработаны другие правила его взаимоотношений с новой – политической, модерной – реальностью. В этой реальности идеологии, по сути, исчезли (причины этого исчезновения – тема отдельного разговора), отнюдь не случайно с конца 1905 г. в делопроизводственной переписке практически не встретишь упоминаний «либерального». Однако и в новой – политической – реальности политический сыск остался внутренне противоречивой совокупностью ведомств и подразделений, которые имели различное подчинение и чины которых продолжали воспринимать окружающее пространство в разных и зачастую взаимоисключающих мировоззренческих и идейных категориях, что в совокупности мешало построению профессиональной системы политической полиции Российской империи в модерном понимании спецслужб. Говоря другими словами, заметное снижение для управленческо-политической сферы после 17 октября 1905 г. роли «внешнего» идеологического фактора противостояния по линии «самодержавно-реакционная власть – либеральное общество» после легализации в октябре 1905 г. «политики» не привело к полномасштабному институциональному реформированию системы. В контексте проведенного исследования этот вывод важен, скорее, не для темы предпосылок обрушения государственности в 1917 г., а для заключения о том, что идейно-идеологический конфликт между двумя сторонами диалога, исследовавшийся в данной работе в качестве приоритетной проблемы, в действительности, для полноценного развития политической полиции имел меньшее значение, чем ее собственное противоречивое институционально-правовое положение в государственной системе.
