Ланни выходит из ванной в облаке теплого влажного воздуха. Она закуталась в гостиничный махровый халат, который ей слишком велик, и набросила на плечи полотенце. Влажные волосы повисли сосульками и закрывают ее глаза. Она выуживает из кармана куртки пачку сигарет. Прежде чем закурить, предлагает сигареты Люку, но тот качает головой.
— Напор воды просто потрясающий, — говорит Ланни, выдыхая струйку дыма вверх, к пожарным «брызгалкам», весьма тактично размещенным под потолком. — Тебе стоит постоять под горячим душем.
— Через минуту, — отзывается Люк.
— А что по телевизору? Ты ищешь что-нибудь о нас?
Люк кивает и указывает ногой на плазменную телевизионную панель. По экрану скользит крупный логотип новостной программы, после чего появляется ведущий, пожилой мужчина, и начинает перечислять главные новости. Соведущая внимательно слушает и кивает. Ланни сидит спиной к экрану и вытирает полотенцем волосы. Проходит семь минут от начала программы, и позади ведущего возникает фотография Люка анфас. Это снимок из его больничного личного дела. Его используют всякий раз в любых больничных рассылках.
— …исчез после обследования в Арустукской больнице общего профиля подозреваемой в убийстве, задержанной полицией. Власти опасаются, что с ним могло что-то случиться. Полиция просит всех, кто располагает сведениями о местонахождении врача, позвонить по телефону горячей линии…
Сюжет длится около шестидесяти секунд, но видеть собственную физиономию на экране так тревожно, что Люк даже не слышит того, о чем говорит ведущий. Ланни берет пульт из его руки и выключает телевизор.
— Итак, тебя разыскивают, — говорит она, и ее голос выводит Люка из транса.
— Разве они не должны были подождать сорок восемь часов? Кажется, только по истечении такого срока человека объявляют в розыск, — бормочет Люк. Он слегка возмущен, словно в отношении его допущена несправедливость.
— Они не станут ждать. Они думают, что ты в опасности.
«Неужели? — удивляется Люк. — Может быть, Дюшен знает что-то такое, чего не знаю я?»
— Мое имя произносят в эфире. Гостиница…
— Не стоит переживать. Мы зарегистрировались на мое имя, забыл? Полицейские в Сент-Эндрю моего имени не знают. Никто не сложит два и два между собой. — Ланни отворачивается и выпускает еще одну длинную струйку дыма. — Все будет хорошо. Верь мне. Я большой специалист по побегам.
У Люка такое чувство, словно мозг раздувается в черепной коробке. Паника будто бы хочет вырваться наружу. Масштабы содеянного убивают его. Он понимает, что Дюшен ждет его, чтобы с ним побеседовать. Питер уже наверняка рассказал полиции про универсал и электронное письмо. Это значит, что машиной больше пользоваться нельзя. Для того чтобы вернуться домой, ему придется изобрести какое-нибудь очень убедительное вранье для шерифа, а потом повторять это вранье всем и каждому в Сент-Эндрю — возможно, до конца жизни. Он закрывает глаза, чтобы подумать и отдышаться. Помочь Ланни — это ему подсказало подсознание. Если бы только он смог отключить воющую в мозгу сигнализацию, подсознание сказало бы Люку, что именно этого ему хочется, что именно из-за этого он вышел из своей прежней жизни и пустился в бега с этой женщиной, и сжег за собой мосты.
— Значит ли это, что я не смогу вернуться? — спрашивает он.
— Если ты этого хочешь, — осторожно отвечает она. — У них будут вопросы, но ты сможешь выкрутиться. Но хочешь ли ты вернуться в Сент-Эндрю? На родительскую ферму, в дом, битком набитый их вещами, в дом, где нет твоих детей? В больницу, где ты будешь лечить своих неблагодарных соседей?
Люк нервничает еще сильнее:
— Я не хочу об этом говорить.
— Послушай меня, Люк. Я знаю, о чем ты думаешь. — Ланни садится рядом с ним — так близко, что он не может от нее отвернуться. От банного халата исходит еле внятный аромат мыла, согретого ее кожей. — Вернуться ты хочешь только потому, что там осталось то, что ты знаешь. Это то, что ты там оставил. Там ко мне в палату вошел измученный, усталый мужчина. Ты очень много пережил. Смерть родителей, развод, потеря детей… Теперь там для тебя ничего нет. Это ловушка. Вернешься в Сент-Эндрю — и никогда оттуда не вырвешься. Там ты просто состаришься в окружении людей, которым на тебя плевать с высокой колокольни. Я знаю, что ты чувствуешь. Тебе одиноко, и ты боишься, что до конца своих дней останешься один. Будешь слоняться по большому дому, и не с кем тебе будет словом перемолвиться. Никто не разделит с тобой ни тяготы, ни радости жизни. Не с кем поужинать, некому послушать, как ты провел день. Ты боишься старости — кто окажется рядом с тобой? Кто позаботится о тебе так, как ты заботился о родителях, кто будет держать тебя за руку, когда придет твоя смерть?
Она говорит жестокие, но справедливые вещи. Люку тяжело ее слушать. Она кладет руку ему на плечо, он не отстраняется, и она притягивает его к себе и прижимается щекой к его руке:
— Ты боишься смерти. И это правильно. Смерть забрала всех, кого я знала. До последнего мгновения я сжимала их в своих объятиях и утешала их, а потом они уходили, а я плакала. Одиночество — это ужасно. — Странно слышать такие слова от красивой молодой женщины, но ее печаль почти осязаема. — Я всегда смогу быть рядом с тобой, Люк. Я не уйду. Я буду с тобой до конца твоих дней, если хочешь.
Люк не отстраняется. Он думает над ее словами. Она не обещает ему любви — ведь так? Нет, не обещает, он понимает это, он не глупец. Но речь идет и не о дружбе. Он не льстит себе, он не тешит себя мыслью о том, что они потянулись друг к другу, как родственные души: они знакомы всего тридцать шесть часов. И кажется, он понимает, что ему предлагает эта женщина. Ей нужен спутник, компаньон. Люк послушался инстинкта (он и не знал, что наделен этим инстинктом), и им было хорошо вместе. Ланни умеет сделать так, чтобы было хорошо. И теперь он может уйти от своей старой, измученной, изуродованной жизни. Всего-то и надо — расторгнуть договор с электрической компанией. И Люк больше никогда не будет одинок.
Он сидит на кровати, Ланни обнимает его, гладит его по спине. Ему приятно прикосновение ее рук. Его разум постепенно очищается. Он чувствует покой — впервые с того мгновения, как шериф привел Ланни в приемное отделение.
Он понимает, что, если будет слишком много думать, его разум снова затуманится. Он чувствует себя персонажем сказки. Если он перестанет думать о происходящем, если станет сопротивляться нежному притяжению истории Ланни, тогда он все испортит. У него большое искушение — не подвергать сомнению ее невидимый мир. Если он будет считать, что все, сказанное ею, — правда, тогда получится, что его представление о смерти — ложь. Но, будучи врачом, Люк не раз был свидетелем окончания жизни. Он стоял рядом с больничной койкой в те мгновения, когда жизнь по капле утекала из пациентов. Он принимал смерть как один из неизбежных абсолютов, и вот теперь ему говорили о том, что это не так. Трагедия вписана в код жизни невидимыми чернилами. Если смерть — не абсолют, то какие еще из тысяч фактов и верований, втиснутых в него за жизнь, тоже лживы?
