Три щита держу я – защити нас, Один!
Сквозь лихорадочную муть в мыслях до Амунда доносились знакомые слова – с этим заклинанием еще старый Хавтор лечил его, пока он был ребенком. Это было верное «копье победы», способное поразить двергов, насылающих болезни; этим «победным словом» очерчивался обережный круг, отражающий и отсылающий назад те копья, что шлют в людей «могучие жены», то есть злобные дисы и ведьмы. Но какой ведьме вдруг понадобилось причинять ему зло именно сейчас? Однако здесь была чужая земля, а на чужбине человеку нечего ждать добра как от людей, так и от прочих сущностей. А эта сущность оказалась так сильна, что проникла сквозь рунную пластинку, сделанную самим старым Хавтором.
Когда Хавлот закончил и снова укрыл его, Амунд повернулся на бок и стал ждать облегчения. Приподнимая веки, он видел, что в щель полога пробивается утренний свет, наступает день, когда Брюнхильд должна в святилище бросить жребий, – но сумеет ли он прийти туда? Пока от одной лишь мысли о том, чтобы встать, вновь делалось тошно.
Мысль о жребии приводила за собой мысль о богах. А что, если это они дали ему знак, что не желают видеть его во главе войска? Что, если сами боги сплели паутину, чтобы накинуть на него, как накидывают веревку на жеребца?
* * *
Облегчение наступило не сразу: еще неоднократно Амунда опорожняло с обоих концов, хотя выходила уже только вода. Близ шатра толпились волынцы, долетал возмущенный гул. Телохранители унимали людей – не орите, дайте князю покой! Все уже знали, что ночью князь занемог и поэтому не идет в город, а ведь боги могли бы сделать его вождем всего похода! И думать, кто виноват, долго не приходилось.
– Скажи там, чтоб успокоились все! – велел Амунд Лундварю. Он тревожился, как бы его люди не затеяли свару с киевскими, пока он беспомощен. – Чтоб никто никуда. Я жив, скоро встану и тогда разберусь.
Снова вошел Хавлот, уже одетый как полагается. Он был лет на семь старше своей сестры Вальды и почти на столько же – Амунда и ясно помнил нынешнего князя маленьким мальчиком. На самом деле маленьким, пока тот лет в четырнадцать не начал расти, как дитя великана. Давняя привычка мешала Хавлоту замечать страховидную оболочку, которую Амунд носил теперь, и он по-прежнему видел в нем того же мальчика, отрока, за чьими первыми упражнениями наблюдал, того же рослого, нескладного юношу с неожиданно низким голосом, еще с ровным носом и без шрамов, за которого сестра Вальда однажды решила выйти замуж… В шестнадцать лет юный Амунд уже был выше всех взрослых мужчин в Плеснеске, но никто еще не знал, что на этом он не остановится. Он продолжал тянуться вверх еще лет шесть-семь после свадьбы, и в семье шутили, что он будет расти вечно и однажды пробьет головой кровлю…
– Амунд! – окликнул Хавлот князя. – Слышишь меня?
Тот слегка двинул веками, боясь и шевелиться, и подавать голос.
– Я посмотрел… – Хавлот кивнул наружу, имея в виду следы извержений на траве у стен шатра. – И вот что скажу: траванули тебя, конунг.
Телохранители встрепенулись, Амунд открыл глаза.
– Слава Одину, крови вроде нет, – продолжал Хавлот. – Но запах… это какие-то травы, но я таких не знаю. Вспоминай – где ты вчера был, с кем и что ел и пил?
– Травы! – сообразил Лундварь. – Он вчера там… у угров пил вино греческое с травами.
– С какими? – возвысив голос, Хавлот повернулся к нему. – Травами! Греческими! Тролль твою в Хель! Что за травы?
– Сейчас скажу… – Лундварь прищурился и довольно уверенно перечислил: – Лист лавра, укропа семена, розовые лепестки, рута, перец, анис, еще что-то я забыл… ладан, смирна и смола!
В Плеснеске, лежащем на перекрестке старинных торговых путей с Востока на Запад, знали, какие бывают пряности, хотя пробовал их мало кто.
– Все сразу? – Хавлот вытаращил глаза.
– Ну, не знаю. Она так сказала. Может, не все сразу.
– Кто – она?
– Ну, та… – Лундварь покосился на лежащего Амунда, не зная, стоит ли выдавать тайны господина.
