что ни на чью жизнь не охотился, а своею готов пожертвовать.
— Княгиня, — возмущаясь, воскликнул князь, — долго ваши слуги будут меня оскорблять?
— Слуги? Я никому не слуга.
— А кто, кто вы? — насмешливо всматриваясь, сказал Соломерецкий. — Может, любовник княгини? — и он дьявольски засмеялся, потому что заметил, что Чурили и Анна смутились.
— О, это недостойно! Бесчеловечно! Преследовать слабую женщину.
— Безоружной! Нет! — сказал Чурили. — Князь, вы оказали мне честь, назвав её любовником. Я этого не заслужил, потому что я почти незнакомец, но хочу стать, если и не её любовник, то по крайней мере защитник.
— От меня? — засмеялся, гордо выпрямляясь, Соломерецкий. — От меня?
— От вашей светлости.
— Пожалуй, от моих слуг, равных тебе, а может быть, лучше.
И он смерил его таким презрительным взглядом, что Чурили, кладя руку на саблю, подошёл, сжав зубы, к князю, словно хотел его вызвать и даже на него броситься.
Отец сдержал сына и, отведя за руку, сказал:
— Ваша светлось, значит, вы непременно хотите чьей-нибудь крови?
— Вас всех, если можно! — выкрикнул Соломерецкий. — Достойных союзников моей милой пани сестры. Да, крови, хлестать до крови.
И, сильно хлопнув дверью, он вышел, бросив на княгиню взгляд гнева, презрения и исполненный угроз.
Чурили хотел броситься за ним, но княгиня его удержала, плача.
— О пусть идёт, пусть идёт, не задерживайте его, оставьте его в покое. Не лишайте меня последних друзей. Он и вас готов… Брат! Брат! — добавила она. — А! Почему же, по крайней мере, не чужой…
В эти минуты мимо окон проехал рыдван князя, а он, выглянув из него, бросил ещё взгляд на сидящую у окна Анну. Встретив его грозный взгляд, она задрожала и снова сильней плакала.
— А откуда он может знать? — сказал беспокойно старик. — Это выше моего понимания. Всё так тайно было устроено, так осторожно, люди проверенные.
— Должно быть, предали…
— Этого быть не может, — воскликнул старик, — но пойду узнаю. Если князь что-нибудь и знает, мы сможем этому помочь, перевезём его куда-нибудь, пока не подойдут через нунциатуру желаемые бумаги из Рима, согласно обещанию пана каштеляна.
— Это ничем не поможет, — ответила Анна, — разве не видите, что ничего его не убедит, что даже убеждённый, он тайно всегда хотел бы от него избавиться?
— Не думаю; его утомит эта пустая и ничем не оправданной позже борьба.
— Его! Неужели вы не знаете, что для него вопрос собственности важнее всего? И однако я ему её давала.
— Надо от него избавиться, — сказал через минуту младший Чурили, — иначе это кончиться не может.
Сказав это, он бросил многозначительный взгляд на отца и, казалось, что у него есть какое-то намерение, которое ему нетерпелось осуществить, потому что бросился к двери.
— Что вы думаете? Что говорите? — воскликнула княгиня.
— Нет другого способа, нужно от него избавиться, — повторил Чурили.
— Но этого быть не может!
— О, может, пани, я ручаюсь.
Анна побледнела.
— Вы бы хотели?
— Ничего более простого, убить его.
— Вы?
— Я! Буду счастлив, если мне это удасться.
— Но вы, вы сами погибните, он сильный, он окружённый, он осторожный.
— Умереть могу и хочу. На что теперь сдалась мне жизнь? — добавил он грустно. — Я увидел того, кого хотел видеть, пережил самое плохое и самое хорошее, мне не на что надеяться и незачем щадить себя.
— Для отца, для… — И смущённая княгиня замолчала. — Ради Бога, — говорила она потихоньку, — бросьте эту мысль, недостойную вас! Запятнать себя самоубийством.
— Нет, княгиня, только покарать вашего преследователя.
— Карать — не ваше дело.
— А кто его покарает?
— Оставьте это королю и Богу, для меня достаточно сделаете, когда меня, а скорее, только моего ребёнка, защитите от него.
— Пойдём, отец, — сказал младший, — нам нужно узнать, откуда князь знает, пойдём. Времени в обрез.
И, бросив Анну, взволнованную появлением давно оплаканного человека, угрозами князя, наконец вестью, полученной от пана Чурили, отец и сын быстро пошли в город, думая, каким образом им действовать дальше.
Старик ломал голову, как найти своих соучастников, о которых, кроме одного начальника, он не знал; он был уверен, что тот тайну не выдал.
Поскольку ни от кого, за исключением Кжистофа Пеняжка, об остальных он узнать не мог, поспешил к нему.
Тем временем, мы расскажем, кто такой был пан Кжистоф Пеняжек.
Хотя изначательно из мещанской семьи, отец его дослужился до шляхетства, которое, впрочем, получили многие краковские семьи (и поэтому у Папроцкого вырвано столько страниц там, где перечень советников Кракова), прилепился к старым Одроважам, купил деревню в окрестностях и, бросив торговлю, начал жить роскошно, брататься с более высокими, чем был сам; и, как это всегда бывает, близкое общение со шляхтой нужно было оплачивать большими жертвами. Одни брали деньги, другие приказывали себя за это поить и кормить, а пан Пеняжек, собранную честной работой своего отца и деда собственность пустил через руки мнимых друзей.
Дорого оплатив отношения, ещё дороже ему пришлось покупать брак с вдовой, правда, красивого имени, но очень пошарпанной славы. Сыном этой вдовы был пан Кжистоф. Гордая женщина угнетала мужа и, вытягивая его на дорогую, пышную жизнь, до остатка разорила. Сначала умер Пеняжек от горя, что не мог обеспечить судьбу ребёнку, которого любил больше жизни; вдова второй раз бросила и сына, и взятое имя и, забрав драгоценности, наиболее дорогие вещи, убежала с итальянцем-доктором за границу. Сирота пан Кжистоф воспитался жаком, клянясь в ненависти семье своей матери, которой был покинут и презираем, служил потом за границей в Венгрии и Голландии. Вернувшись, после брата отца, который умер бездетным, он наследовал маленький домик и поселился в Кракове. Там он жил на небольшой доход с собственности и разных дел, на которые, попросту говоря, нанимался. Он одалживал руки и саблю, но всегда только в хорошем деле, он брал на себя важные и тайные поручения и т. п.
Однако никогда иначе (потому что ставил это первым условием), только хорошо убедившись, что ничего подозрительного, ничего недостойного не скрывалось в поверенном ему деле.
Домик пана Пеняжка стоял между двумя огромными зданиями. Площадь, ими занятая, очевидно, раньше отделяла только два здания. Она была занята позже, когда увеличивалось население. Узкая и высокая каменичка с острой ступенчатой мансардой имела три этажа над землёй и окошко на чердаке. Рядом с окружающими зданиями этот домик выделялся башенкой.
Нижнюю часть занимал магазинчик, купец — второй этаж, бедный мещанин — третий, какие-то очень подозрительные женщины — четвёртый, а на чердаке расположился сам пан Кжистоф. Нечего говорить, что ему там было удобно. Потому что, опуская то, что до него нужно было
