него, добытом невероятным трудом, ценою всей жизни. Но говорилось так, словно никакого отношения к нему — Богдану Протасовичу Ваге — не имело. Что-то решалось, зачислялось, приходовалось.
Шевров обогнал Вагу, обскакал на ступенечках, рассказывал об успехе Главной лаборатории. Говорил умно, дельно, толково. «…Понаторел в разговорах с начальством. Семенит, вихляет полами пиджака — солидный по жилой человек, в активе числится. Так и рвется вперед, следком за начальством, взбирается вверх по ступенечкам. И Вага, подчиняясь врожденной простонародной порядочности, уступает дорогу. Кому? Зачем? Во имя чего?
…Потому что мы интеллигентски щепетильны, преступно щепетильны и нежны с хамами.
Как та барышня из ходячей истории: ради бога, простите великодушно, вы изволили наступить мне на ногу.
И даже сейчас все это мысли для себя, всего лишь чистенький интеллигентный платочек в боковом кармане».
Ступенька за ступенькой Вага отставал, а Серафим Серафимович держался со всеми купно, шаг в шаг. Ему оторваться немыслимо, без других он ничто. Даже не нуль, ибо и нуль имеет некоторое графическое выражение.
С каждой ступенькой Богдану Протасовичу становилось все трудней.
Вдруг он пошатнулся, потерял опору, навалился на перила. Едва успели поддержать его. И хотя перед глазами Богдана Протасовича все закружилось, он упрямо повторял:
— Ничего, ничего…
Совсем близко лицо Надежды Сергеевны.
— Богдан Протасович, у вас приступ. И ничего не сказали! Что вы за человек…
— Не так строго, Надежда Сергеевна, — попытался смягчить Лебедев, — не так строго.
— Легко вам говорить, товарищ Лебедев: приехали — уехали. А нам с этим человеком…
— Я сказал — здоров, отдышался, — перебил Вага.
— А я прошу — извольте уважать других. Не в лесу, кажется, — Надежда Сергеевна совсем расстроилась, — извольте уважать людей, с которыми работаете. Прошу вашей помощи, товарищ Лебедев!
Несмотря на протесты Богдана Протасовича, они проводили Вагу до дверей его комнаты. Здесь он поблагодарил, церемонно раскланялся и прикрыл за собой дверь.
Лебедев тихо сказал Кирилловой:
— Немедленно вызовите врача. В этом районе отличный знающий врач.
— Вызвать врача? Против воли Богдана Протасовича? — Кириллова снисходительно глянула на Лебедева. — У вас превратное представление о нашем Богдане Протасовиче.
Впрочем, несколько погодя прибавила раздумчиво:
— Есть одна надежда. Попытаемся…
В дверь постучали. Голос Прудникова:
— Богдан Протасович, может, наведаемся на плотину? Река там закипела…
— Извини, брат, нездоров.
— Может, в поселок заскочим? Тут недалеко, по ту сторону холма. Там старик один проживает. Мировой старик. Поговорить любопытно.
Ни слова в ответ.
— Правильный лекарь. Знает дело.
Никакого ответа.
— Он тоже, как вы, из фельдшеров!
Но даже этот довод не возымел действия.
— Тогда разрешите, я сам на плотину смотаюсь, малость машину прокачу. Чтоб не застоялась.
Прудников прокатил малость свой «ЗИЛ» по кругу, словно коня на корде. После второго круга вырвался на трассу, погнал машину в гору, в поселок — за доктором.
На обратном пути, когда Виктор осторожно катил с горочки старого врача, кто-то окликнул с дороги:
— Эй, шофер, далеко тут до палаточного лагеря?
Прудников притормозил, выглянул из машины — на дороге крепко сбитый чернявый парнишка в армейской гимнастерке и модных брючках-дудочках.
— Лагерь рядом, землячок.
Землячок оглядывался по сторонам:
— Этот, что ли, на холме?
Над холмом едва различимые, размытые очертания и светящиеся квадраты — окна горели ярко, празднично. А над ними в черноте надвигающейся ночи перекинулась гирлянда разноцветных огней. Доносилась песня, хор детских голосов.
— Нет, парень. Это детский дом, — Прудников прислушался к далекой песне, — а наш лагерь под холмом, на нижней площадке.
— Это лагерь, по-твоему? — глянул парень в указанную сторону. — Да это высотный домина. Небоскреб.
— А ты что хотел, товарищ дорогой, чтобы люди и зимой в палатках жили? У нас тут зимняя база. На лыжах катаемся.
— По-разному люди живут, — парень придвинулся поближе к машине, — мне говорили, тут старики крепкие. Зимой в речке купаются. Один академик, говорят, на льду загорает…
— А ты, землячок, вижу, тоже зимой в речке купаешься? — Прудников с любопытством разглядывал встречного.
Паренек поспешно расправил примятую, влажную гимнастерку:
— Зимой! У тебя все еще зима, шофер. Люди давно уже весну празднуют. Песни поют. Цветы собирают.
— Послушай, парень, ты что — ты, неверно, из Союза писателей приехал стихи читать?
— Не. Девушка тут у меня. Может, слыхал — Янка Севрюгина?
— Есть такая девица на свете.
Машина и незнакомец продолжали двигаться рядом.
— Вовремя приехал, парень! — бросил на прощанье Прудников.
— Вовремя, говоришь? — насторожился паренек. — Почему вовремя?
— Такое у меня впечатление. Торопись, в общем. Не зевай. Желаю удачи. Между прочим, тут по соседству в роще подснежники для букетов произрастают.
Огни над кручей
Янке почудилось — кто-то вошел в комнату. Но дверь была заперта! Она сама заперла на ключ. Может, когда уходила Татьяна?.. Янке стало страшно, бывало так в детстве во время кошмаров, она чувствовала чье-то присутствие, ощущала дыхание.
Янка вскочила — в дверях стоял Максимчук.
— Арник, ты!
Арник хотел подойти, но Севрюгина отшатнулась.
— Не смей. Оставайся там. Ты кто? Ты привидение?
— Янка, смешная, это я. Я — Андрей.
— Неправда. Как ты попал сюда?
— Мне Татьяна написала.
Имя Татьяны отрезвило Севрюгину, исключило все нереальное.
Несомненно, перед ней был Арник, курносый, румяный — такой, как есть, румяный, как всегда.
— Как ты добрался? Кругом лед…
Арник примостился на самом краешке дивана.
— Думал, до смерти закружит. Льдин нагнало горы.
— Ты что, на самолете?
— До колхоза на автобусе. Оттуда пешочком. Да тут рукой подать.
— А через реку?
— И через реку пешочком. А что? Буран утих. Тепло. Красота.
— Оголтелый!
— Так я выше по течению поднялся, к островам. Там лед между островами сбило, хоть трактором проходи.
— Сумасшедший! Лунатик! Только сумасшедший мог реку перейти…
— А разве я мог остаться на спокойном берегу?
— Нет, ты сумасшедший.
— За ответом пришел, Янка. Слово твое услышать хочу.
— Не знаю, Арник, не знаю… — Она отодвинулась еще дальше, в уголок. — Ничего сейчас сказать не могу. Я очень больна, Арник. Очень. Все завертелось…
— Слово у тебя есть?!
— Ничего не знаю. Ничего. Оставь меня, забудь.
— Человек ты или кто?
— Говорю — забудь.
— Янка!
— Не надо, Арник. Лучше расскажи о себе. Как добрался. Там же — пекло. Я видела, была на реке.
Арник только головой тряхнул.
— О чем говорить!
Глаза у Янки беспокойно забегали.
— Здесь у нас очень тревожно, Арник. Разве ты не знаешь? Наш район…
— Да, мне в колхозе сказали. Я тогда здорово распсиховался.
— Испугался?
— Ясно. Боялся, что не успею к тебе проскочить.
Задумался.
— Удивительно люди живут. Вообще, на земном шарике. По квадратам. В одном квадрате солнышко, в другом потоп. А я не могу спокойно сидеть на солнышке, когда в соседнем квадрате полундра.
Янка смотрела
