Даже когда толпа однажды взбунтовалась и убила хорезмийца, который раньше причинял [населению] зло, ат-Тугра'и сам вышел, приказал отрубить голову двум главарям подонков и [велел] бросить их на улице. Он объявил им, что это возмездие тем, кто разрывает покров уважения и восстает против султана — пастыря народа и благодетеля. Таким образом он помешал большому кровопролитию. А в других городах кровь лилась рекой, а имущество и деньги грабили там мешками и сумками.
Он заботился, как только мог, об укреплении Табриза и о его защите и заполнил Табриз воинами стражи. К султану непрерывно поступали его письма, хотя его положение изменялось: к нему были то благосклонны, то возвращали его [в прежнее положение]. [Этим он еще больше] умножал и делал совершенной свою славу. И тому, кто лишил его своей милости, поверив клевете на него, было неприятно и стыдно. Таковы были его дела до того часа, когда явился к нему призывающий [к Аллаху] и вестник [смерти] встал перед ним. Он окончил свой срок, будучи достойным благодарности, и встретил своего господа спокойно.
А после него на'иб государя и простонародье сдали татарам [Табриз], так же как и другие города[809].
/254/ Глава 101
Рассказ о моем возвращении на султанскую службу и о моем выезде из Гянджи
Уже говорилось о том, как я вынужден был прервать в Мукане свою службу султану и попал в Гянджу. Там я провел три месяца, но веки мои не могли смежиться от [грозившей] опасности, и я не мог усидеть на месте, страстно желая служить султану. Однако добраться до него я не мог, так как Арран наводнили татары.
Когда прошла зима и приблизилась весна в своем зеленом одеянии и убранстве цветов, ко мне пришла грамота султана, призывающая меня на службу. Было упомянуто, что путь через Арран невозможен из-за татар, [и сказано]: «Следуй к Иване ал-Курджи, так как мы написали ему и поручили переправить тебя к нам на службу»[810]. Однако я подумал об этом и не решился направиться к грузинам, так как опасался их вероломства. Даже у жителей Гянджи в то время появились признаки зла. Я понял, что если так будет дальше, то дело [в Гяндже] дойдет до гибели многих людей, связанных с государством.
Во время моего пребывания в Гяндже я все время находился в крепости, в одном из султанских дворцов, боясь бунта черни и возможного «испытания, которое постигнет не только тех из вас, которые несправедливы»[811].
Когда я выехал из Гянджи, случилось то, чего я боялся и о чем догадывался заранее, остерегаясь этого. Были убиты находившиеся там чужеземцы, а их головы были отправлены татарам. [Жители Гянджи] заявили о своей непокорности [султану].
Так толпа, когда не видит сильной власти, всецело следует своим страстям и спешит действовать, [следуя] самым скверным своим привычкам. И сказал всевышний Аллах: «Ведь вы страшнее в их душах, чем Аллах. Это — за то, что они — народ, который не разумеет»[812]. И к сказанному в этом смысле относятся слова 'Умара ибн ал-Хаттаба, да будет доволен им Аллах: «Аллах устраняет силой власти (ас-султан) больше, чем через Коран»[813].
Я выступил, уповая на Аллаха, и стал идти по ночам, а днем прятаться, до тех пор, пока не добрался до крепости Кал'а Дара[814], где находились сын султана Манкатуй-шах, Дайа-хатун, [ал-]хадим Сирадж /255/ ад-Дин Махфуз и мушриф ал-мамалик Тадж ал-Мулк. Я поднялся в цитадель, чтобы получить у них сведения о султане, а они передали мне письма, которые прибыли от Шараф ал-Мулка к правителю крепости Хусам ад-Дину Кылыдж-Арслану после того, как Шараф ал-Мулк взбунтовался. Они просили меня захватить эти письма с собой и представить их султану. Я отказался от этого и сказал им: «Дни Шараф ал-Мулка сочтены, и то, что он совершил, — это бунт, а его письма — бессмыслица, из-за чего его ждут беды и мучения, которых он не сможет вынести. Но я не хочу быть причиной его гибели даже в малой мере». Они отослали [письмо] султану в Махан.
Затем я встретил [султана] в окрестностях крепости Зарис[815] и сообщил ему, что Арран наводнен татарами, переполнен массой безбожных. Вчера, когда я шел мимо, огни их [костров] ярко горели по левую сторону моего пути, а так как я шел неподалеку, то они чуть не открыли ночного путника и едва не обнаружили запоздавшего странника.
Когда султан услышал известия, подрывающие решимость и разбивающие намерения, он сошел с коня и не вошел в главный шатер, а велел разбить малую палатку. Он расположился и начал расспрашивать меня о делах в Арране и о том, какие скрытые тайны и секреты душ выявились в дни трудностей. Затем он приказал мне написать указы правителям окраин и упомянуть в некоторых из них о Шараф ал-Мулке. Я упоминал его в письмах только как Фахр ад-Дина ал-Дженди. Затем эти письма были представлены на подпись султану.
Потом ко мне вышел один из приближенных султана и сказал: «Ты разве не именуешь Шараф ал-Мулка по его упомянутой кличке Билдирчин? Ведь ты знаешь, что султан в это время не называл его иначе, как этой кличкой». Я ответил: «По двум причинам. Одна из них — то обстоятельство, что он вышел из крепости и вернулся на службу и [теперь] считает, что султан вернул ему свою благосклонность и что было, то прошло. Если он узнает, что его называют кличкой Билдирчин, то я боюсь, что он убежит к кому-либо из врагов и снова будет поднимать смуту. Вторая причина в том, что порицающий скажет: “Как султан счел его достойным поста вазира после того, как ему была дана такая унизительная кличка?”»
И когда султану повторили, что было сказано мной, он молча подписал грамоты. Затем он вызвал меня к себе вечером того же дня, когда у него собралась группа его приближенных. Они решили, что /256/ султан пошлет меня в Арран собирать рассеянные войска и отправлять их в центры расположения султанских знамен. Туда же надо было собирать и туркмен.
Когда я предстал перед ним, он спросил, что я думаю об этом. Я ответил, что [все] решает султан. Он сказал: «Мы уже решили, что должны послать в Арран [человека], который сможет призвать войска для нас и собрать туркмен. И когда они соберутся, мы направимся в Гянджу, поблизости от нее сразимся с проклятыми, и тогда [судьба повернется]
