Франц не мог дольше выдержать; он бросился в глубь комнаты и почти без чувств упал в кресло.
Альбер, зажмурив глаза, вцепился в портьеру окна.
Граф стоял, высоко подняв голову, словно торжествующий гений зла[217].
А дальше граф Монте-Кристо начинает свою долгую и прекрасно продуманную месть, за которой все мы хоть раз в жизни с восторгом и ужасом следили. Один за другим его обидчики попадают в расставленные им сети. При этом все устроено так хитро, что каждый из них в какой-то мере становится жертвой собственных преступлений. Монте-Кристо нашел в жизни каждого из них зловещие тайны, которые затем просто выпустил на свободу, и прошлое обрушивается на злодеев. Прекрасно воплощенный в жизнь принцип соразмерности преступления и наказания. Но в какой-то момент граф останавливается. Он довел до самоубийства графа де Морсера, уничтожил и свел с ума прокурора Вильфора, а дальше в его планы входило разорить и уморить голодом барона Данглара, которого он считал виновным в голодной и одинокой смерти своего отца. Но когда гнусная злодейка госпожа де Вильфор по требованию мужа кончает жизнь самоубийством и дает яд еще и своему маленькому сыну, граф понимает, что должен остановиться. Данглар, оказавшийся в пещере у разбойников, которые служат графу, вынужден отдавать все свои миллионы ради жалкой еды, и во время голодных галлюцинаций он видит старика, умирающего от голода, – это, конечно же, воспоминание о Дантесе-старшем. А затем наступает катарсис.
– Возьмите мое последнее золото, – пролепетал Данглар, протягивая свой бумажник, – и оставьте меня жить здесь, в этой пещере; я уже не прошу свободы, я только прошу оставить мне жизнь.
– Вы очень страдаете? – спросил Вампа.
– Да, я жестоко страдаю!
– А есть люди, которые страдали еще больше.
– Этого не может быть!
– Но это так! Те, кто умер с голоду.
Данглар вспомнил того старика, которого он во время своих галлюцинаций видел в убогой каморке, на жалкой постели.
Он со стоном припал лбом к каменному полу.
– Да, правда, были такие, которые еще больше страдали, чем я, но это были мученики.
– Вы раскаиваетесь? – спросил чей-то мрачный и торжественный голос, от которого волосы Данглара стали дыбом.
Своим ослабевшим зрением он пытался вглядеться в окружающее и увидел позади Луиджи человека в плаще, полускрытого тенью каменного столба.
– В чем я должен раскаяться? – едва внятно пробормотал Данглар.
– В содеянном зле, – сказал тот же голос.
– Да, я раскаиваюсь, раскаиваюсь! – воскликнул Данглар.
И он стал бить себя в грудь исхудавшей рукой.
После этого Данглар оказывается прощен. Граф Монте-Кристо, который так долго и упорно готовил свою месть, отказался от нее, потому что понял, что зашел слишком далеко.
Вряд ли роман Дюма можно назвать художественным высказыванием, направленным против смертной казни, но то, что под конец Монте-Кристо ужаснулся содеянному, говорит о многом. Не забудем, что книга была написана в то время, когда романтическим злодеям многое прощалось, и поэтому особенно удивительно, что Эдмон Дантес под пером Дюма нашел в себе силы остановиться.
Чем сильнее накал гуманизма, чем больше вера в человека, тем сложнее принять саму возможность смертной казни. Не случайно столько ярких текстов против смертной казни было создано русской литературой. Те, кто «вышли из гоголевской "Шинели"», отказывались мириться с узаконенным убийством людей.
Толстой, на которого еще в 1857 году произвела такое страшное впечатление казнь в Париже, всю жизнь последовательно отвергал любые способы убийства человека человеком или человека государством и оставил невероятно яркие и сильные описания того, что происходит, когда у человека насильственно отнимают жизнь. Герой рассказа «После бала» видит, как отец его любимой девушки, к которому он испытывал только почтение и уважение, руководит наказанием солдата – того прогоняют сквозь строй. В России, где к смертной казни почти никогда не приговаривали, солдат обрекали на пять, десять, двенадцать тысяч «палочек», что во многих случаях оказывалось казнью – и мучительной. Описание экзекуции у Толстого чем-то напоминает картины Гойи и Мане: раннее утро, уже светло, но, наверное, еще предрассветные сумерки. Герой видит вдалеке что-то «большое, черное», оказывается, что это «солдаты в черных мундирах», которые стоят в два ряда. Вот только татарин, которого тащат сквозь строй, совсем не похож на расстреливаемого повстанца или императора Максимилиана, у него нет белой рубашки, он не стоит в красивой позе. Его тащат, и главное ощущение – полное расчеловечивание жертвы, которая уже напоминает странную марионетку: «Дергаясь всем телом, шлепая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь назад – и тогда унтер-офицеры, ведшие его за ружья, толкали его вперед, то падая наперед – и тогда унтер-офицеры, удерживая его от падения, тянули его назад». А спина его представляла собой «что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека».
Но при этом Толстой не был бы Толстым, если бы не напоминал нам, что этот кусок мяса – все равно человек. У него «сморщенное от страдания лицо», и он, всхлипывая, повторяет: «Братцы, помилосердствуйте, братцы, помилосердствуйте».
Мы не знаем, что произошло с несчастным, выжил ли он, сколько тысяч шпицрутенов обрушилось на его спину, но на рассказчика все это произвело такое впечатление, что разрушило его любовь к милой Вареньке и изменило всю его жизнь.
И это мучительное ощущение неправильности, невозможности допускать узаконенное убийство, будет с Толстым всегда. Это касается не только казни. В знаменитом начале третьего тома «Войны и мира» говорится:
12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Еще страшнее, чем в «После бала», показано превращение казни в убийство в «Войне и мире», когда граф Ростопчин, московский генерал-губернатор, покидая город перед приближением французской армии, выдает толпе на растерзание Михаила Верещагина. Купеческий сын Михаил Верещагин действительно был арестован летом 1812 года и обвинен в том, что он не то написал, не то распространял французскую прокламацию. Сын Ростопчина после выхода «Войны и мира» пытался оправдать поступок отца и говорил, что Верещагин в любом случае был приговорен к смертной казни. Но это, во-первых, было не так – Верещагина приговорили к каторжным работам, а во-вторых, никто не приговаривал его к суду Линча. Толстой, всегда внимательно работавший с источниками, знал, что рассказы свидетелей расходились – сам Ростопчин утверждал позже, что просто приказал солдатам зарубить изменника, то есть вроде бы срочно провести казнь. Но несколько человек, присутствовавших при этом, подтверждали, что Верещагина растерзала толпа. Очень характерно, что Толстой взял из этих воспоминаний одну важную деталь: толпа набросилась на несчастного не сразу. Кто-то должен был сделать это первым. По одним воспоминаниям, Верещагина по приказанию Ростопчина ударил казак саблей, по другим – ординарец графа ударил его в лицо, по третьим – сам Ростопчин толкнул его в толпу. В любом случае кто-то начал, переступил черту, после чего началась расправа: «…вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся у Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалась мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы». Следующее за этим жуткое описание построено так, чтобы показать дикий, звериный характер происходящего. «Дикий крик», «ревущий народ», «хрипенье», люди в толпе «били и рвали Верещагина», «душили и рвали», масса «колыхалась» – перед нами безусловно противное человеческой природе событие.
