башке темные мысли втайне от себя вертел, это эффект известный. А в том, что Бадаев, поняв это про себя на допросе, как-то на полмгновения не то что оживился, и тем более нельзя сказать, что обрадовался, конечно… Но тот факт, что это понимание склеилось, на эти полмгновения как бы вернул его в число людей, которым интересно что-то про мир (и про себя) понять, как что устроено. Но и это понимание сразу потухло, во-первых, а во-вторых, неважно все это, по большому счету ни для кого значения не имеет, а в-третьих — это еще не сейчас… Почти до рассвета продлится допрос.
А ведь душно этим летом на Петровке в комнате для допросов, только к августу наладят вентиляцию. Хорошо — пока милиционеры объясняют жильцам конструктивистского дома, что все закончилось и можно снова спать, пока Гога Пирамидин подгоняет на Красноармейскую свою машину, оставленную в двух кварталах, — хорошо пройтись пять минут по ночной свежести, по тихой Красноармейской. Легкий ветерок в кронах старых лип; то бледная, то поярче луна в быстро бегущих облаках — видимо, в небе ветер сильнее. Впереди затарахтел мотоцикл, свернул с перпендикулярной улицы, но не сюда, а в другую сторону, к «Аэропорту». Две цепочки фонарей сходились вместе, таяли в унисон удаляющемуся мотоциклу. Собака вдали сонно прогавкала, тут же отозвалась другая, звонкая, бодрая, готовая к полемике, но продолжения не последовало. Фонарь напротив Музея авиации и космонавтики, видно, как наверху, у огня, мельтешат тени незначительных (на наш взгляд) насекомых. Наглядная агитация в витринах музея, творчески решенная, краем зрения выхватил Покровский текст.
«Только на 1 июля 1973 на космические орбиты в СССР выведено 742 аппарата, их общий вес с учетом ракет-носителей — 43 888 тонн, а это почти 5000 „жигулей“. Представьте себе картину — … дней подряд все машины с одного из главных конвейеров ВАЗа выходят прямо на орбиту».
А сколько дней подряд — закрыло тенью, оборачиваться-уточнять Покровский не захотел. Глянул в небо — ветер усилился, луна катит сквозь тучи быстро, словно опаздывает на свидание… или на допрос. И никаких летающих «жигулей».
Навстречу шли мирные поздние прохожие: худой высокий пенсионер и женщина моложе, кутающаяся в платок, хотя и не холодно, а лишь чуть-чуть свежо. Говорили тихо между собой, только обрывок реплики донесся до Покровского:
— Бабушка приехала, ты не можешь не понимать…
Эпилог, чуть позже
Покровский не понял сразу, что это и есть Рейхстаг. Подумал, какой-нибудь бывший королевский дворец с повисшими перебитыми крылами — и почему-то огромный дощатый короб почти прямо по фасаду. Купола нет, вот что! Потому и не узнал, что нет купола. Отец видел его с куполом, в огне и дыму… Если видел, конечно. Покровский не знал, в какой момент штурма Берлина въехал в глаза отцу жаркий оранжевый шар, может быть, он и не увидел Рейхстаг… Или его надо писать с маленькой буквы? Да, лучше так: рейхстаг. За стеной, за проволокой… за границей. Зря «брали»? Видит око, да зуб неймет.
Фигурки постовых на фоне стены… Или Стены? Точеный силуэт собаки, уши торчком, спокойно сидит, ждет команды. Думает, что будет на ужин. А что там думать, каждый день одно и тоже — мясо, мясо… Порция мяса пожирнее уж, наверное, у служебной овчарки, чем у гэдээровского рабочего.
Предатель… пусть просто преступник. Преступник, который в этот момент точил карандаши, сидя на скамейке на Липовом бульваре, не раз, не два и не три в последние годы подходил к этой же точке близ Бранденбургских ворот, всматривался в Стену (совсем, кстати, невысокую, перемахнуть — полраза плюнуть, только дальше автоматчики), в серое и черное, сливающееся с горизонтом, здание рейхстага. Он знал, что на той, западной, стороне все меняется мгновенно.
Сразу, мгновенно, абсолютно и навсегда.
Начиная с того, что с той стороны можно подойти к рейхстагу вплотную. Вот он скоро и подойдет. Неизвестно зачем, конечно, но просто подойдет, символически подойдет, просто потому, что подойти — можно. Любимый канцелярский магазин прямо на Липовом бульваре, рядом с витриной Комитета свободной немецкой молодежи, который выставил свои «новые обязательства». Преступник проверил, проходя мимо, не затруднит ли его этот экзотический срез немецкого языка — нет, все яснее ясного, такие же дурачки, как советская «свободная молодежь». Советская-то еще и поумнее, не называет себя хотя бы свободной, называет коммунистической. Карандаши здесь на любой вкус, мягкие, твердые, любой длины, любого оттенка, сбегает по стеллажу полсотни градаций черного. Но преступник знал, что на той стороне, за Стеной этих оттенков — полтыщи.
Покровский в этот момент любовался зеленной лавкой. Помидоры и такие, и сякие, и третьи. Яблоки красные, розовые, белые, зеленые, золотые. Темно-фиолетовая капуста, неприятный цвет, не наследие ли фашизма… Но мы же в ГДР. Ящички аккуратные, как витрины в музее. Это вообще непонятно, что за овощ, каждая штучка при этом в отдельной бумажке, и может не овощ, а фрукт.
Преступник купил два разных черных и красный, точилку в форме свинки, пошел на бульвар, остро оточил все три карандаша. Этот странный липовый цвет, запах меда и одновременно навоза, летний дурман. Вытряхнул очистки из точилки, несколько штук отнес ветер. Покровский — ему через несколько минут передадут преступника Томас и Лукас — пройдет тут и не заметит, что наступил на карандашную стружку.
— То есть ты предателем его не считаешь? — нервно спрашивал накануне отлета Покровского из Москвы Жунев, запускал зажигалку крутиться на плексигласе стола. Сильно закрутил, со свистом, она даже воздух, показалось, гоняла вместо вентилятора.
— Ну… Предатель это все-таки что-то другое, — пожал плечами Покровский. — Мы так все слова истреплем.
— Тебе предателя жалко?
— Я просто о слове!
— Будь твоя, твою мать, воля, Покровский, ты бы вообще ему позволил исчезнуть!
Скрыться-раствориться. В небе над Берлином, в струях фонтана на Александровской площади… Ах, нет, в струях какого-то другого фонтана. Это для Покровского Берлин начнется и закончится на восточной стороне. Оранжевые мусорные баки, смешные красные и зеленые человечки в глазницах светофора. Те же скамейки, элементарная вещь, а как ловко усовершенствованы: нет, в сравнении с нашими, одной или двух поперечных балясин. Садишься и понимаешь, что правильно нет, спина на это место не опирается, лишний расход древесины. Люди одеты поразноцветнее. Афиши певца, какой-то Schöbel… почти шнобель. Покровский не станет интересоваться, что он поет, а купит себе в Москву две-три классические пластинки.
Посмотрели (преступник вблизи, Покровский с бульвара из-под липы) на смену караула у Новой Караульни.
