4) Однако в нарративах об антропоцене подчеркивается и агентивность природы, равно как и тот факт, что Гея может нам отомстить: сбои в различных системах нашей планеты ошеломят нас, а дестабилизация климата превратит его в непредсказуемое чудовище. Природа может отыграться на человеке. В данном случае между обоими членами оппозиции сохранялось значительное расстояние, и пропасть между ними вот-вот должна была стать еще более глубокой.
Отмечу, что непрерывная смена парадоксов в споре об антропоцене, о которой я упоминала ранее, возможна потому, что в процессе дискуссии постоянно переосмысляется понятие природы. Четыре конкурирующие между собой тенденции, перечисленные выше, можно назвать побочными эффектами таких преобразований. В натуралистских нарративах под природой понимали буквально всё: материальный мир, включая человека и все им созданное, вплоть до пластисферы и радиоактивных осадков. Понятие природы интерпретировали в духе греческого «фюсис», означающего физическую материю, стабильную и развивающуюся по определенным законам. В дискуссиях об утрате природы под этим словом стали понимать дикую природу — первозданную, еще не тронутую человеком, не изменившуюся под влиянием человеческой деятельности. В экомодернизме или нарративах, связанных с геоинженерией, природа по умолчанию понималась как окружающая среда, которую мы способны контролировать. В данном случае она интерпретируется как подлежащий преобразованию ресурс — то, что человек еще не освоил, — как потенциал среды, в которой действует homo sapiens. Наконец, в нарративах о возможной мести Геи природа изображалась как система взаимосвязанных процессов, от которых зависит поддержание жизни и которые на многих уровнях определяются ответными реакциями. Схожее толкование присуще и экомарксистским подходам, в центре которых — метаболизм Земли или материальные условия воспроизводства жизни на планете.
Усиление таких оппозиций, как «человек — природа», «социальное — естественное», «рукотворное — первозданное», в дискуссии об антропоцене привело к тому, что конфликты, связанные с отношениями между человечеством и природой, предельно обострились. В этих спорах еще резче проступает парадоксальность нашего положения: мы одновременно меняем окружающую среду (природа — наше творение, а дикая природа просто исчезает) и составляем ее часть, потому что зависим от процессов метаболизма планеты, в которые мы полностью погружены. Описанные выше теоретические тенденции, очевидно, наводят на мысль, что проблемой в дискуссии об антропоцене является не столько сама оппозиция «человек — природа», сколько постоянные споры об иерархии ее членов[803].
Еще одна важная и парадоксальная черта спора об антропоцене заключается в том, что, когда из‐за кризиса планетарного масштаба сокращаются доступные нам стратегии действия и сужается спектр наших возможностей, каждое наше решение, любой предпринимаемый нами шаг и даже бездействие (его последствия) приобретают беспрецедентное значение. В каком-то смысле поколения антропоцена — жертвы прежней чрезмерной активности собственного вида, сталкивающиеся с тем, что набор альтернатив, из которых они могут выбирать, становится все меньше и меньше. Как справедливо отметили Боннёй и Фрессо, антропоцен — «символ нашей власти и одновременно нашего бессилия»[804]. Указанные конфликты, несомненно, побуждают к дальнейшей философской рефлексии[805].
Апатия… и другие аксиологические проблемы эпохи человека
Еще один важный вопрос, затронутый в книге, касался причин и истоков апатии XXI века. О том, что мы застряли в состоянии бессилия и оцепенения, свидетельствуют климатический тупик и отсутствие конкретных программ и мер, призванных предотвратить экологический кризис на планете. Подробное описание многих причин апатии, несомненно, осталось за рамками этого анализа. С одной стороны, апатия антропоцена связана с иррациональностью, свойственной господствующей экономической системе. Поздний, неолиберальный капитализм упорно не понимает, какой ущерб он причиняет окружающей среде. Эту мысль образно выразил Фостер, перефразировав индийскую пословицу: «Система поймет, что деньгами сыт не будешь, не раньше, чем спилят последнее дерево»[806]. Карл Поланьи еще в 1947 году подчеркивал, что, когда в обществе воцаряются логика прибыли и рыночное мышление, социальное воображение демонстрирует признаки усталости. В результате в экологической рефлексии возникают пробелы. Господство логики рынка толкает нас в пучину апатии[807]. Орескес и Конуэй в этой связи говорили о рыночном фундаментализме. Мы сосредоточены на инвестициях в добычу ископаемого топлива и продолжаем финансировать подобные проекты, поддерживаем вредную для климата торговлю на больших расстояниях и мясную промышленность, вырубаем девственные леса под плантации для выращивания масличных пальм. Поэтому можно говорить о своего рода аутизме доминирующих экономических моделей, зацикленных на фетише безостановочного экономического роста[808]. Альтернативные — по отношению к экономическому росту — ценности, например свободное время или атмосфера благополучия в обществе, недостаточно принимаются в расчет.
С другой стороны, апатии способствуют геополитические условия. Отсутствие воли к действиям, доверия и солидарности на межгосударственном уровне, как и нынешняя скандальная антиклиматическая политика США, ослабляют надежду на эффективность Парижского соглашения по климату. Огромная власть и влиятельность энергетического лобби (поддерживающего мощные отрасли горнодобывающей, автомобильной и отчасти военной промышленности) позволили необычайно успешно распространить ложные сведения об изменении климата и предполагаемых экологических мерах. Эта дезинформация серьезно усугубила апатию и дениализм. Как мы видели в седьмой главе, капитализм, опирающийся на добычу ископаемого топлива, старательно заботится о том, чтобы все оставалось по-прежнему. Весьма существенную роль здесь сыграли также лоббисты в американском Конгрессе и ведущие СМИ, которые умело использовали торговцы сомнениями и проплаченные скептики. В популярных медиа тема опасности, в которой находится планета, до сих пор занимает вопиюще незначительное место.
К другим причинам апатии и климатического тупика следует отнести слабость современных демократических систем. На этой теме я также не останавливалась подробно — она требует отдельного скрупулезного анализа. Однако участники дискуссии об экологическом кризисе на планете отмечают, что политическая апатия граждан может объясняться замкнутостью культуры потребления в развитых странах на себя саму: в ней преобладает крайний индивидуализм, не оставляющий места для заботы об общем благе. По каким-то причинам семена сомнений, которые сеют кампании, направленные на распространение скептицизма, падают на благодатную почву[809]. Далеко не последнюю роль в этом контексте играет отмеченная Гардинером неадекватность существующих институтов, в которой заключается причина нашей беспомощности перед угрозами, нависшими над планетой.
