— Откуда мне знать? Наверное, греческий… мне снилось, будто я в Греции.
— Я к тебе подошла там, на улице… ты странный был. Словно бы видел, чего другие не видят. Чего нет, одним словом. Что у тебя не так?
— В том-то и дело, что все так. А так — это вот как: схожу с ума. Медленно, но верно. Один раз так уже было. Сейчас, возможно, не так остро, но результат один.
— И ничего не помогает?
— Единственное, что помогает… это трудно объяснить. Единственное средство, которое помогает, лишает меня способности делать то, что я должен. Превращает в студень.
Она помолчала. Откуда-то потянул знобкий сквозняк. Огонек свечи затрепетал в предсмертных судорогах.
— Да уж… — Юханна разволновалась, и финский акцент стал еще заметнее. — Так и есть в жизни. Вроде все хорошо, а на самом-то деле западня. Любая дорога… идешь вроде правильно, а попадаешь…
Где-то внизу хлопнула дверь. Как пушечный выстрел. Фитиль последний раз вздрогнул и погас окончательно. Юханна испуганно замолчала.
Эмиль Винге закончил за нее:
— …а попадаешь в лабиринт.
Юханна и Эмиль Винге оделись. В колдовском полумраке рассвета они были похожи на призраков — замедленные, словно продиктованные кем-то движения. Оба молчали. Она сунула в хлопчатую сумку нехитрые пожитки, подошла и повернулась спиной. Эмиль не сразу понял, что от него требуется, но все же догадался: помог стянуть шнуровку корсета.
— Зачем ты сюда пришел вчера? На Баггенсгатан, я имею в виду? За тем же, что и другие? Что-то не похоже.
— Ты случайно не знаешь такое имя — Сетон? Тихо Сетон?
— Никогда не слышала.
— Красивый вообще-то… но шрам на лице. От угла рта к скуле. Старый шрам. Кажется, что все время улыбается.
Шрам, может, и старый, но незалеченный. Все время из него сочится… не знаю, что там у него сочится. Приметный шрам… но, может, когда он сюда приходил, шрама еще не было.
Шнуровка, наконец, затянута, и он скрепил ее пряжкой в виде розочки.
— Теперь понятно, о ком ты, — серьезно сказала Юханна. — Мы просто знаем его под другим именем.
— Ты видела его и раньше? До того как он получил эту рану?
Она выглянула в коридор. Дом еще не проснулся. Прислушалась к многоголосому храпу задержавшихся до утра гостей, аккуратно закрыла дверь и села на край кровати.
— И до, и после. Я-то сама никогда с ним не была. Близко не подходила. По девчонки рассказывали. Что же… единственное наше право: посмеяться за спиной клиентов. Обсудить чушь, которую они несут, изобразить, кто какую рожу корчит, когда кончает. Тот, кто заплатил… тот может делать все, что ему вздумается. Но есть и границы… есть, конечно, есть. Не то чтобы Мамочка чересчур о нас заботилась, чего нет, того нет. Мы для нее товар. Мясо. Но даже и мясо хорошо, пока свежее, а протухшее черта с два продашь. Ты даже не знаешь, сколько их… кому нет больше радости, чем исщипать или избить девушку. Много их… очень много. Но если можно замазать синяки белилами и румянами — нет вопросов. Наслаждайтесь, господа. Платите и наслаждайтесь. А хотите побольше, нервишки пощекотать — есть и товар особый. Девки постарше… да какие там девки. Старухи. Ко всему привыкшие… Чего им бояться? Смерть не страшна, душа и так давно померла. Они и не чувствуют ничего. Делай, что хочешь. Главное, заплати… что им важно? Чтобы на выпивку хватило. И не на один день, а пока не оправится от побоев. Но если клиенту… вроде того, о ком ты… если ему попадется молодая, неопытная, только что с хутора… или гам служанку выгнали с работы, или родители оба померли — тогда беда. Такой господин может ей всю жизнь под откос пустить. Как бы Мамочка на нес ни орала, чем бы ни грозила, какими бы оплеухами ни учила, каким бы вином ни напаивала — все псу под хвост. Ей уже ничего не надо… только подумает про мужика — коченеет, как доска. И ничего не остается, как выгнать ее на улицу. А она-то мечтала: пять риксдалеров за ночь! Вот это будет жизнь! И намечтала…
— А Сетон?
— Не было у него поначалу никакого шрама. Не было. Чего там душой кривить — правда. Красивый мужик, загляденье. Такого любая мечтает залучить под одеяло. Да нет, не любая… из тех, кто еще не сообразил, что морда красивая или там фигура — нет, ничто. С лица не воду пить. Но он из тех, кто предпочитает не сам пыхтеть, а со стороны глядеть. Иногда приводил с собой еще одного, иногда требовал сразу двух девушек, обучал, как и что они должны делать. Но что я хочу сказать… он, конечно, много чего вытворял, но границы не переходил, а если случалось — так щедро платил и так красиво извинялся… ему все прощали. Ах, как красиво он извинялся… Потом его долго не было, и появился уже с разрубленной щекой. И стал куда хуже… В конце концов ни один бордель на
Баггенсгатан не хотел иметь с ним дело, и денег его никто не принимал. Деньги, мол, деньгами, но у нас есть правила. А потом опять исчез.
— А ты не знаешь, случайно, он женат?
— Говорят, жена его и полоснула. Кто бы она ни была, эта женщина… что значит — кем бы ни была! Ангел она, вот кто, если столько терпит. Говорят, он запер ее в чулане, что ли… в наказание. Взял, вроде, и запер… но кто знает? Может, и запер. В последний раз, когда его все же к нам пустили, он такого натворил, что не смог расплатиться. Мамочка в таких случаях знает, что делать: ее громила взял нашкодившего клиента за шиворот и поволок домой — заплатить долг. Дело известное: сразу не получишь — не получишь никогда. Так что она-то, Мамочка, может, и знает, где он живет, этот твой… как ты сказал?
— Тихо Сетон.
— Нет… его по-другому называли.
— Я с ней поговорю.
— Хорошо, Эмиль… и знаешь, что? Ты во сне с братом разговаривал. Будто он живой. Сделай мне такое одолжение… встретишься с ним опять, скажи: очень я по нему скучаю. Такой человек…
7
Безнадежно. Все попытки Винге разбудить Карделя ни к чему не привели. Пальт спал, уткнувшись носом в стену, и храпел так, что, если зажмуриться, легко вообразить раскаты грома и ветвистые вспышки молний. Время от времени храп прерывался стоном — видно, напоминал о себе какой-то из ушибов. Но даже боль не в состоянии прервать этот почти летаргический сон. Должно быть, медведи так и спят в своей берлоге, подумал Эмиль. Носом в стену — и до весны. Тряси, кричи — ничего не поможет. Легче сдвинуть с места заупрямившегося вола.
В дверях торчит лысый черноусый детина, кашляет, хмыкает, переминается с ноги на ногу — короче, всем своим видом выказывает растущее нетерпение.
Винге, не обращая внимания на протесты внутреннего голоса, залез Карделю в карман брюк, вытащил из кармана кошель и отсчитал монеты.
— Тридцать шиллингов.
Детина в дверях покосился на широченную спину Карделя и повернулся к хлипкому Винге, словно давая понять, что в определенных обстоятельствах грань между гонораром и грабежом бывает очень и очень размытой.
