Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 116
Американский консул в Штутгарте Самюэль Хонакер сообщал, что в ту ночь подожгли синагоги:
«Ранним утром 10 ноября практически все синагоги, по крайней мере 12 из тех, которые находятся в Вюртемберге, Бадене и Гогенцоллерне, подожгли молодые и хорошо организованные люди в штатском. Все произошло практически по одинаковой схеме во всех городах этого района: Штутгарте, Карлсруэ, Фрайбурге, Хайльбронне, Гейдельберге и т. д. Двери синагог взломали. Часть здания и мебели облили бензином и подожгли. В огонь кидали библии, молитвенники и ритуальные предметы. После этого известили местных пожарных. В Штутгарте городские власти приказали пожарной бригаде сохранить архивы и другие письменные материалы, имевшие отношение к статистике естественного движения населения. В других случаях пожарные команды ограничились тем, что предотвратили распространение пламени. Через несколько часов синагоги превратились в дымящиеся руины»[787].
Тетаз узнал о поджогах, когда 10 ноября проезжал мимо сгоревшей синагоги в Байройте. Вокруг пепелища собралась радостная и возбужденная толпа, которая смотрела, как пожарные вынимали из тлевших руин остатки обгоревшей мебели. Тетаз провел предыдущий вечер в Нюрнберге в приятной компании друзей еврейского происхождения. Они слушали музыку и пили вино. Престарелый хозяин дома и глава семьи участвовал в Первой мировой войне, потерял глаз и ногу и был награжден Железным крестом I и II степени. Тетаз начал волноваться о судьбе своих друзей, развернул машину и поехал назад в Нюрнберг. Когда швейцарец подъехал к их дому на северной окраине города, перед его глазами предстала страшная картина. Двери были сорваны с петель, мебель выброшена в сад, из всех кранов лилась вода. Прекрасный рояль Стейнвей, на котором Тетаз всего несколько часов назад играл, был разбит топором. Все картины в доме порезали. Жена хозяина вышла к Тетазу вся в синяках, ее мужа отправили в больницу, где он на следующий день скончался.
Позднее Тетаз обсуждал события Хрустальной ночи с представителем компании в Нюрнберге. Хотя этот человек был штурмовиком, Тетаз считал его трудолюбивым и безобидным. Сотрудник компании радовался тому, что его в ту ночь не было в Нюрнберге: он не любил насилие. Когда Тетаз спросил коллегу, принял бы он участие в погромах, если бы оказался в то время в Нюрнберге, тот ответил: «Конечно. Приказ есть приказ»[788].
Эмили Беттхер, вернувшаяся в Берлин незадолго до Хрустальной ночи, репетировала и готовилась к концертам, с которыми должна была выступить следующей весной. 11 ноября она написала письмо своему мужу-англичанину, с которым познакомилась пятью неделями ранее на пароходе «Вашингтон»: «Я думаю, что ты слышал о грабежах, которые здесь вчера устроили. Совершенно ужасно. Я вышла на улицу и увидела, как толпа забросала камнями магазин музыкальных инструментов «Ньюмен» и разбила все инструменты в витрине. Сожгли все синагоги и разгромили все принадлежавшие евреям магазины… Такое ощущение, что Курфюрстендамм разбомбили с воздуха». Однако через два месяца Берлин выглядел совсем иначе: «После Лондона Берлин кажется таким тихим. На улицах практически пусто, за исключением людей, которые прогуливаются вдоль витрин. Все разбитые стекла починили, а магазины продали арийцам. Магазины, которые принадлежали евреям, видимо, процветали, так как товары в них были значительно лучше»[789].
Иностранные туристы могли и не заметить спустя несколько недель, что в Берлине устраивали погромы против евреев. Во-первых, следы насилия быстро исчезли, а во-вторых, как писала Беттхер, на улицах практически не было евреев. Новые антисемитские законы были такими строгими, что туристы могли провести в рейхе несколько недель и ни разу не встретить ни одного еврея. Впрочем, двадцатитрехлетний австралиец Манинг Кларк стал свидетелем трагедии евреев в впервые дни после приезда в Германию. Будущий историк навещал свою девушку Димфну Лодевикс. Кларк получил стипендию и учился в Оксфордском Баллиол-колледже, а Димфна, которая в 1933-м провела год в мюнхенской школе, теперь училась в аспирантуре в Боннском университете.
11 декабря, практически через месяц после Хрустальной ночи молодые люди пошли пить чай с известным геологом и географом профессором Альфредом Филиппсоном, евреем по национальности. «Его жена была очень грустной, – писал Кларк в дневнике. – Ее голос и поведение выдавали то, что ее тяготят тяжелые мысли. Она была буквально раздавлена горем. Ее дочь беспрерывно курила и старалась не показывать своих чувств. Профессор выглядел очень расстроенным: «Мы живем в четырех стенах, и неизвестно, как долго это будет продолжаться. Иностранные державы много чего говорили, но мало что сделали». Его глаза были живыми, а слова – отрывистыми, короткими, почти резкими».
Кларк, однако, не возмущался положением пожилого семидесятичетырехлетнего профессора: «Критика некоторых представителей еврейской нации вполне обоснованна. Сам профессор критиковал их так, что камня на камне не оставлял. В его словах были злость и усмешка. Он очень умный человек. Да, действительно, еврейский вопрос не такой простой»[790].
Кларк общался с вышедшим на пенсию профессором Боннского университета, который не одобрял погромы, но просил, чтобы его слова не цитировали. Профессор был уверен в том, что Гитлер не имел к погромам никакого отношения. Если бы фюрер заранее узнал о них, он бы не позволил им случиться. «Тогда я понял, что личность фюрера для них была священна, – писал Кларк. – Его имя никогда не связывали с непопулярными или сомнительными мерами. Все указывали на Геббельса или Геринга. Репутация Гитлера безупречна, и обычный немец видит вокруг его головы ореол безгрешности»[791].
Если Кларк считал, что еврейский вопрос сложный, то доктор Эдмунд Миллер после Хрустальной ночи пришел к однозначному мнению. Хрустальная ночь стала для него последней каплей. Вскоре после хрустальной ночи он уволился с поста, который занимал. В письме об отставке, направленном вскоре после погромов, Миллер написал: «Миссис Миллер и я находились в пучине отчаянья с 10 ноября». «Беспощадная тщательность, с которой была проведена эта антисемитская акция, и отвратительное рабское повиновение немецкого народа» переполнили чашу терпения супругов:
«Мнения о том, что произошло, разделились. Одни «за», другие «против». Кто-то утверждает, что не имеет к этому никакого отношения, но мы точно знаем некоторых, кто участвовал в погромах. Говорят, что католиков ждет такая же участь. Аргументы наших американских оппонентов, которые считают, что неправильно и опасно подвергать американскую молодежь влиянию этой среды, сейчас звучат более убедительно, чем ранее. Даже если подобные условия и не несут никакого вреда, они, без сомнения, совершенно не нужны. В образовательной программе «Год за границей» было много идеализма, любви и ожидания счастливого будущего. Сейчас все это утеряно. Мы не заинтересованы в том, чтобы перенести дух нынешнего режима в Америку. У меня рука не поднимается написать рекламные письма для набора 1939–1940 гг. В этом письме я хочу сообщить, что мы, Миллеры, не желаем возвращаться в Мюнхен. Мы не хотим пасовать перед трудностями, но считаем, что отработали там столько, сколько смогли»[792].
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 116
