Книга Марина Цветаева - Анри Труайя

У близких Марины Цветаевой судьба оказалась такой же печальной, как и у нее самой. Ее муж, Сергей Эфрон, о котором у нее так долго не было никаких вестей, был тайно расстрелян в октябре 1941 года. Ее сын Мур, вернувшийся в Москву из эвакуации в 1944 году, был сразу же мобилизован в Красную Армию, тяжело ранен в июле того же года под деревней Друйка в Прибалтике и умер в госпитале – как, точно никто не знает. Ее дочь Ариадна после ареста в 1939 году провела восемь лет в ссылке, после освобождения – два года в Рязани, затем была снова арестована и сослана на Крайний Север, в деревню под городом Туруханском Красноярского края. Полностью оправданная в 1955 году, получив разрешение поселиться в Москве, она посвятила всю свою жизнь до самого конца памяти матери и ее произведениям. Сестра Марины Анастасия, арестованная в 1937 году, затем освобожденная, затем опять высланная, была реабилитирована только в 1958-м и тоже, как Ариадна, посвятила жизнь памяти о Марине.

Интерес к поэзии Цветаевой пробудился среди русских, живущих за границей, только после войны. Тогда начали публиковаться многочисленные работы о ней и чудом отыскавшиеся неизданные тексты. В 1957 году Цветаева была объявлена третьим пленумом Союза писателей СССР великим национальным поэтом и с тех пор как за пределами России, так и в ее границах слава и авторитет ее только возрастают.

В момент, когда я заканчивал рассказ о тернистом пути Марины Цветаевой, мне в голову пришло одно личное воспоминание. Стоял декабрь 1938 года. Мне было двадцать семь лет, у меня уже вышло много книг, и вот мне представилась возможность побывать у русских писателей-эмигрантов, мало известных французской публике, чтобы высказать свое восхищение их творчеством. Меня по очереди весьма сердечно приняли Ремизов, Шмелев, Мережковский и его жена Зинаида Гиппиус, они отвечали на мои похвалы с волнующими скромностью и печалью. Во время наших бесед я потихоньку расспрашивал их о других русских писателях-изгнанниках. Они назвали мне нескольких собратьев по перу, но Марина Цветаева не была упомянута ни разу. Впрочем, я и сам почти ничего не знал в то время об этой, как говорили, недоступной и экстравагантной поэтессе. Молчание моих собеседников укрепляло меня в мнении о том, что зря иные ее прославляют и что, вполне возможно, она лжепатриотка, просто советская гражданка, которая явилась во Францию, чтобы сеять беспорядки на своем пути. И прошло едва ли пять месяцев после моих встреч с элитой русской эмигрантской литературы, когда я случайно узнал о внезапном отъезде Марины Цветаевой, которая бежала из «капиталистического ада», чтобы укрыться в Советской России и завершить там цикл своих несчастий.

Еще и сегодня, когда мне случается размышлять о гибких отношениях между искусством и политикой, между жаждой жизни и жаждой творчества, между ностальгией по родным просторам и охотой к перемене мест, между взаимодополняющими друг друга в очаровании русским и французским языками, я думаю о Марине Цветаевой. Как будто эта неординарная личность, вобравшая в себя столько безумия и столько горя, аккумулировала это все лишь для того, чтобы на своем примере научить – по принципу противоположности – других, как быть мудрыми.