Благодаря особенностям приватизации Ельцин сумел наделить ветеранские организации рядом привилегий: налоговыми льготами, коммерческими преференциями, таможенными льготами на алкоголь, табак и нефтепродукты, доступом к иностранной валюте, санаториям и предприятиям стоимостью миллионы рублей. Организации вроде «Национального фонда спорта» получили сходные преференции. Такая практика была еще одним признаком распада и фрагментации государства. По сути, политики переложили на частный сектор ответственность за людей, сражавшихся за государство. В условиях хаоса и коррупции начала 90-х годов это были в каком-то смысле легкие деньги. Некоторые руководители ветеранских организаций изрядно разбогатели. Только 24% (по некоторым оценкам, 9%) денег реально попали к солдатам-инвалидам, которым они предназначались.
Эту сомнительную систему начали пересматривать еще до взрыва на кладбище в 1994 году. В 1995 году авторы поправок к закону «О ветеранах» наконец признали «афганцев» полноценными ветеранам и наделили их соответствующими льготами. По закону ветераны всех категорий получили довольно широкие социальные льготы, но, к сожалению, они были не лучше обеспечены финансированием, чем прежде. Еще больше запутывало дело принятое в 2004 году решение российского правительства монетизировать льготы (в условиях инфляции этот шаг выглядел сомнительным). В ходе реформы местного самоуправления 2006 года ответственность за управление льготами снова оказалась перераспределена. Впрочем, благодаря быстрому развитию российской экономики после 2000 года возможности государства выполнять финансовые обязательства перед гражданами заметно расширились.
Поскольку одной из своих задач ветеранские организации считали развитие патриотизма и уважения к Вооруженным силам, особенно среди молодых людей, место в более самоуверенной путинской России было им обеспечено. Некоторые их лидеры пошли в политику. Франц Клинцевич в 2007 году стал зампредседателя пропутинской фракции «Единая Россия» в Государственной думе и зампредседателя Комитета по делам ветеранов. Осенью 2007 года несколько ветеранских организаций поддержали избирательную кампанию Путина и «Единой России».
* * *
Солдатам, возвращающимся с войны, приходится приспосабливаться к миру, не способному понять, через что они прошли, к людям, которые не были на войне и которым она не интересна, или же интересны только рассказы о подвигах, а не травмирующая реальность сражений. Солдаты видят ужасные вещи и порой творят что-то ужасное. Они страдают от кошмаров, ссорятся с женами, прибегают к насилию дома и на улице, они падают на землю при громких выхлопах автомобильных двигателей, их чрезвычайно задевает смерть детей. Такая реакция может наступить через месяц или через год после событий, ее спровоцировавших. Страдальцы могут отгонять воспоминания, подавляя свои эмоции, костенея душой. Такое состояние может сохраняться месяцами или годами. И поскольку они служили в армии, где в почете героизм, дисциплина, мужество и твердость, им трудно говорить о своих переживаниях или обращаться за помощью к кому-то за пределами узкого круга коллег-ветеранов.
Так страдают не только те, кто сражался и убивал. У британских миротворцев в Боснии, которые если и сражались, то только ради самозащиты, проявлялись многие из этих симптомов. Обнаруживаются они и у мирных граждан, ставших жертвой дорожных аварий, природных бедствий или насильственных преступлений. В 8о-х годах этот феномен получил название посттравматического стрессового расстройства (ПТСР).
Американские исследования показали, что ПТСР проявлялось у 20-30% солдат США, сражавшихся в чрезвычайно непопулярной войне во Вьетнаме, и всего у 15% тех, кто воевал в Персидском заливе в 1991 году (эта война воспринималась народом как справедливая и необходимая). А американские солдаты, вернувшиеся из Ирака после 2003 года, чаще совершают самоубийство, гибнут от рук других людей либо в результате вождения в пьяном виде и употребления наркотиков, чем когда они сражались в Ираке.
Но даже когда народ уверен, что его армия ведет справедливую войну, доводы разума отходят на задний план по мере того, как число жертв растет, и солдаты уже сражаются не за правое дело, а чтобы выжить самим и помочь выжить товарищам. Британские солдаты, вернувшиеся победителями со Второй мировой войны, считались героями. На практике они зачастую сталкивались с негодованием гражданского населения. Мирные люди и сами терпели лишения и гибли при воздушных налетах. Рабочих мест не хватало, или же они не соответствовали тем специальностям или тому уровню уважения, которых ветераны, по их мнению, заслужили. Число разводов в Британии в 1935-1947 год выросло в пятнадцать раз: парам, которые разделила война, не удавалось восстановить разрушенную жизнь. Число насильственных преступлений с 1938 по 1948 год выросло в два с половиной раза, число половых преступлений — в три раза. В газетах было полно историй о солдатах, убивших жен. Ветеранов притягивало знакомое тепло общения с выжившими товарищами. Оно было для них первой линией обороны против гражданской жизни, казавшейся неприветливой или даже враждебной. Время шло, и большинство солдат постепенно устраивалось. Боевые товарищи теряли друг друга из виду, братские чувства сменялось ностальгией по героическим образам войны. Однако симптомы травмы могли проявиться спустя годы или даже десятилетия. Еще в 2001 году каждый пятый британский ветеран Второй мировой страдал от связанного с войной психологического расстройства.
В России это расстройство называют «афганский синдром»: его симптомы проявлялись и через двадцать лет после окончания войны. В 2009 году рок-группа «Гражданская оборона» точно описала его в одной из песен. У ветеранов Афганистана неизбежное разделение на «мы» и «они» усугублялось тем, что многие их сограждане теперь считали войну грязной и несправедливой. Как и солдаты, воевавшие во Вьетнаме, они сталкивались с невидимым врагом, способным принимать самые разные обличья. Теперь их называли детоубийцами и душегубами, садистами и палачами, или же простофилями, не способными даже осознать тяжесть совершенных ими преступлений. Причем называли их так люди, оставшиеся в стороне от ужасов войны (в которой и многие солдаты не видели смысла). Один иностранец вспоминал, как ужинал в российском ресторане, и в это время метрдотель выгнал двоих совершенно трезвых и вежливых молодых офицеров. Он объяснил иностранцу, что в их заведении не принимают «подобного рода личностей».
С таким отношением ветераны сталкивались не только среди утонченной городской интеллигенции Москвы, Ленинграда и прочих мегаполисов. Враждебность ждала их и в маленьких провинциальных городах. В августе 1987 года, когда Виталий Кривенко вернулся в родной город, его прежние знакомые относились к нему так, будто он ненормальный. Он расстался с девушкой: она считала, что Виталий, как и все, кто побывал в Афганистане, — наркоман. Собутыльники, не служившие на войне, спрашивали: не озвереет ли он, если переберет с выпивкой? Кривенко научился умалчивать на собеседованиях о том, что подорвался на мине и страдал от контузии. Работодатели не хотели нанимать «афганцев», считая, что с ними трудно общаться и что они постоянно требуют обещанных, но не полученных привилегий. Потом Кривенко провел некоторое время в тюрьме за то, что ударил милиционера.
