— Ты можешь довериться мне. Я люблю тебя, — вижу, как у него увлажняются глаза, и тут же передо мной все плывет. Я вытираю слезы, двигаюсь вперед и касаюсь его губ. Он отвечает мягким поцелуем и отодвигается.
— Доверься мне, — повторяет он.
С трудом втягиваю воздух. Я расскажу ему.
— Что ты хочешь знать?
— Что с тобой случилось в детстве? Какой кошмар тебя так мучает?
— Я никогда и никому не рассказываю о нем, — отвечаю я.
— Со мной ты можешь поговорить о нем.
— Я даже не знаю, с чего начать.
— Начни со своего сна.
Я нервно вздыхаю.
— В нем мне девять лет.
Он берет мою ладонь и держит в своей руке, желая меня подбодрить.
— Но сначала нужно сделать небольшое отступление. У мамы и папы был несчастливый брак, хотя оба этого не понимали. Они были очень верующие, и каждые выходные мы ходили в церковь, и мама с гордостью улыбалась, когда папа играл на органе, и притворялась, что они счастливая пара. Но дома они никогда даже не улыбались. Мать все время плакала или орала. Но папа никогда не кричал в обратную. Он просто ничего не делал. У нас с ним вообще не было никаких отношений. Он даже, кажется, не любил меня. Он обратил на меня внимание только однажды, когда я заинтересовалась игрой на органе. Службы в церкви казались мне скучными, но когда отец стал брать меня с собой после школы и учить, церковь предстала передо мной в совсем ином свете. Иногда мы встречались уже на месте, и я ждала его в прохладе и великолепии просторного храма, и это освежало мою голову. Это был один из тех редких моментов, когда я чувствовала настоящее умиротворение — вдали от криков и плача, которые дома ни на секунду не стихали. Если он вообще умел улыбаться, то только когда я играла на органе. Но, находясь дома, он казался лишь тенью самого себя. Он почти не разговаривал ни с одной из нас. Он словно закрылся в своей скорлупе, и как бы мать ни пыталась достучаться до него, ничего не выходило. Потом он вдруг перестал учить меня играть на органе. Он то и дело придумывал отговорки, объясняя, что у него нет на меня времени. Порой я все равно шла в церковь, и если там никого не было, я делала вид, что играю, надеясь, что он откуда-нибудь выйдет. Однажды мать рыдала так, что сотрясались стены. Она даже не старалась скрыть того, что плачет. Ее не заботило, что ее всхлипывания, как когти, впивались мне в сердце, — с горечью в голосе рассказываю я, и Локи сжимает мою руку. — И я ушла. Вышла тайком. Мне было всего девять.
Снова делаю глубокий вдох, потому что как раз эта часть моего рассказа и находит отражение в моем сне.
— Я пошла в церковь, я хотела, очень хотела, чтобы мой отец пришел домой и успокоил мать, ибо порой — совсем редко — у него получалось. Я не знаю, что он говорил ей в тех случаях, но я хотела, чтобы он сказал ей это сейчас. В церкви никого не было, и я пошла и села у органа. Я была слишком напугана, и не стала его включать, и просто сидела, делая вид, что играю, — у меня перехватывает дыхание. — До меня донесся какой-то звук. Казалось, что кто-то стонет от боли.
Как же сложно рассказывать об этом.
— Я выглянула из-за органа и увидела своего отца со священником. Они целовались, — передергиваюсь, вспомнив это зрелище, и продолжаю рассказ шепотом, глядя сквозь Локи: — Я никогда раньше не видела, чтобы кто-то так целовался. Казалось, что они пожирают друг друга. Сейчас, прокручивая в памяти то, что я тогда увидела, я понимаю, что они просто страстно целовались, но мне было всего девять.
Я снова перевожу взгляд на Локи, но он никак не реагирует, а только внимательно слушает.
— Я не совсем поняла, что это было. Священник только недавно переехал в Южную Австралию. Он выглядел молодо — думаю, ему слегка перевалило за тридцать. Но он был очень милый, добрый, и все вроде любили его. Мне он нравился. И моему отцу, очевидно, тоже.
Сглатываю ком, а Локи гладит меня по щеке.
— Я не могу этого произнести. Не могу поставить рядом слова «секс» и «мой папа».
— Секс? — у Локи свободно вылетает это слово.
— Да. Не думаю, что они собирались заниматься этим у алтаря, но они стояли, крепко вцепившись друг в друга. Мне стало больно. — Я морщусь, вспомнив, как это было, хотя теперь я лучше понимаю происходившее. — А потом я заплакала.
И сейчас на глаза накатываются слезы.
Локи ласково проводит пальцем по моему подбородку.
— Они слышат меня. Они отпрянули друг от друга, и мой отец стремительно подходит к органу. Он никогда не выходил из себя, — шепчу я. — Ни разу. Даже когда мать называла его жалкой и отвратительной пародией на мужчину. Но, видя, что я там сижу, зная, что я знаю… — Я с шумом втягиваю воздух. — Он стащил меня со стула, я сильно ударилась о стену. Мне было очень больно, но он не остановился, — слезы бегут по моему лицу. — Он хлестал меня по щекам, приговаривая, что я маленькая глупая девочка. Он тряс меня, продолжая повторять, что я маленькая глупая девочка, и это продолжалось бесконечно. Но он рыдал. Я никогда не видела, чтобы он плакал. Священник оттянул его от меня, пытаясь удержать отца. Но мой отец только кричал, не останавливаясь: «Глупая маленькая девочка!» Священник пытался его успокоить, и я сбежала, как только представилась возможность. Но он поймал меня. Я была в ужасе.
— Бедняжка, — шепчет Локи.
— Он запер меня в темной ризнице, и я, честное слово, вообще не понимала, что он собирается со мной сделать. Я никогда не видела его таким — никогда. Я испугалась до смерти, — моя нижняя губа начинает дрожать. — Казалось, что прошла целая вечность, когда он наконец зашел в ризницу. Он был один. Он успокоился и так жалел о случившемся, но мне было до ужаса страшно. Он просил. Он умолял. Его терзали страшные муки, он рыдал, и всхлипывал, и просил не рассказывать матери. Я поклялась ему, что не расскажу. Я по-прежнему не понимала, что он делал со священником. Вся ситуация вводила в ступор. Теперь-то я понимаю.
— Что ты понимаешь? — мягко спрашивает Локи.
— Понимаю, что он был геем. Он гомосексуалист. Он не любил мою мать. Он женился на ней, потому что чувствовал, что он должен. Мать забеременела, потому что так принято, — отвечаю я. — Но на самом деле он просто боялся. Он должен был остаться с тем, кого любит, а нас отпустить с миром, раз он так ненавидел нас с матерью.
— Не думаю, что он ненавидел вас, — мягко проговаривает Локи.
— А впечатление было такое, будто всей душой ненавидит. После того дня он даже не мог смотреть на меня. Но я ни разу не проговорилась. Мать продолжала рыдать, а он не проронил ни слова в свою защиту. А потом поползли слухи. Я так понимаю, что они продолжили свои отношения, потому что после того, как я их застала вместе, священник задержался в городе еще на несколько месяцев, хотя ни разу со мной не заговаривал. В то воскресенье мама даже показала ему мой синяк, прямо на том месте в церкви, с которого я полетела к стене, а потом осела рядом с отцом. Она улыбалась и извинялась за мой вид, приговаривая, что я такая неуклюжая, что где-то разбилась. А он ни слова не вымолвил. Негодяй, — шиплю я. — Надо же, завести интрижку с женатым человеком.
