— Алекс не лжет. Его всегда влекло к Богу и религии. Когда он был помоложе, то хотел обратиться в католичество и стать священником. Потом повзрослел и узнал, что священники живут в безбрачии, и переменил решение. Он хочет иметь семью и детей. Он сказал мне, что ни разу ни с кем не спал, потому что всю сознательную жизнь искал подходящую девушку, чтобы на ней жениться, безупречную, как я. Благочестивую, как он. Но Кэти-и-й, — жалостно заголосила она, — я не безупречна! Я плохая! Как твердила бабушка, я отвратительная нечестивица! У меня такие гнусные мысли! Я ненавидела этих злобных маленьких девчонок, которые посадили меня на крышу и говорили, что я точно сова! Я желала всем им смерти! И Сисси Тауэре, ее я ненавидела больше других! А ты знаешь, что Сисси Тауэре утонула, когда ей было двенадцать? Я никогда тебе об этом не писала, но чувствовала свою вину за то, что так ее ненавидела! Я ненавидела Джулиана за то, что он увез тебя от Пола, и он тоже умер! Видишь, как же я расскажу Алексу обо всем этом, и еще о том, что наша мать вышла замуж за своего двоюродного дядю? Он возненавидит меня, Кэти. Он откажется от меня, я знаю, что откажется. Он подумает, что я нарожаю ему таких же недоделанных, как я сама, а я ведь так его люблю!
Я опустилась на колени рядом с ее стулом и по-матерински прижала ее к себе. Я не знала, что сказать и как сказать. Мне так не хватало поддержки Криса и присутствия Пола, который всегда умел найти нужные слова. Поэтому вспомнив об этом, я решила позаимствовать его слова, некогда сказанные мне, и повторила их Кэрри, хоть и кипела гневом из-за бабушки, вбившей в голову пятилетнего ребенка весь этот бред.
— Хороший мой, я не знаю, как сказать точнее, но попытаюсь. Я хочу, чтобы ты поняла: то, что кажется добрым одному человеку, другому представляется злом. И нет в этом мире ничего совершенного, нет ни совершенно белого, ни совершенно черного. Люди и все, что с ними связано, сероватого оттенка, Кэрри. Никто из нас не безупречен, никто не лишен недостатков. У меня бывали такие же сомнения на свой счет, как и у тебя.
Услышав это, она вытаращила полные слез глаза, будто считала меня самой что ни на есть совершенной.
— Вразумил меня наш доктор Пол, Кэрри. Уже давно он сказал мне, что если наши родители поженились и зачали детей во грехе, то это был их грех, а не наш. Он говорил, что Бог не желал, чтобы мы расплачивались за содеянное нашими родителями. А ведь они были не такими уж близкими родственниками, Кэрри. Ты знаешь, ведь в Древнем Египте дети фараонов могли вступать в брак только с родными братьями и сестрами. Так что сама видишь, законы устанавливает общество, и не забывай — у наших родителей было четверо детей, и среди нас нет уродов.
Она неотрывно смотрела мне в лицо огромными голубыми глазами, отчаянно пытаясь поверить. И ни за что, ни за что я не должна была употреблять слово «урод».
— Кэти, наверное, меня Бог все-таки покарал. Я ведь не расту — это и есть кара.
Я расхохоталась и еще ближе привлекла ее к себе.
— Ты оглянись вокруг, Кэрри. Вокруг полным-полно людей, которые еще ниже тебя. Ты не карлица, не лилипутка, сама понимаешь. Да и если бы было так, то ты смогла бы принять это как данность, и жить — не тужить, как многие люди, которые сами себе кажутся слишком высокими, слишком толстыми, слишком тощими или слишком еще какими-нибудь. У тебя прелестное личико, великолепные волосы, чудный цвет кожи, восхитительная фигурка: все где надо и сколько надо. У тебя прекрасный голос, острый ум; ты только вспомни, как быстро ты печатаешь, как замечательно стенографируешь, как ведешь у Пола документацию, а уж готовишь вовсе вдвое вкуснее моего. И дом ты ведешь лучше, чем я, и погляди на платья, которые ты шьешь. Да то, что продается в магазинах, ни в какое сравнение с ними не идет! Сложи все это вместе, Кэрри, и скажи, неужели ты не годишься в жены Алексу или кому бы то ни было другому?
— Но Кэти, — протянула она, упрямо не поддаваясь на мои увещевания, — ты не знаешь его так, как знаю я. Мы проходили мимо кинотеатра, где шли фильмы «до шестнадцати», и он сказал, что те, кто делает такие вещи, порочны и развращены! А вы с доктором Полом говорили мне, что секс и зачатие — естественная, исполненная любви часть существования человека. И я — дрянь, Кэти. Однажды я сделала что-то ужасно мерзкое.
Я воззрилась на нее, остолбенев от изумления. С кем? Можно было подумать, что она прочла мои мысли, потому что отрицательно затрясла головой. По щекам ее текли слезы.
— Нет… У меня никогда не было… не было ни с кем близости. Но я делала другие гадкие вещи, Алекс посчитал бы их гадкими, да и мне следовало бы самой это знать.
— Так что же такое ужасное ты совершила, милый мой? Она судорожно вздохнула и потупилась от стыда.
— Это из-за Джулиана. Как-то раз, когда я у вас гостила, и тебя не было дома, он захотел… захотел кое-чем со мной заняться. Он сказал, что это будет здорово, и что это не настоящий секс, от которого бывают дети. Поэтому я сделала, как он просил, а он меня поцеловал и сказал, что после тебя больше всех любит меня. Я не знала, что так поступать мерзко.
Я проглотила громадный, болезненный комок в горле, откинула ее шелковистые волосы с горящего лба и вытерла ей слезы.
— Не плачь и не стыдись, солнышко. Есть разные способы любить и выразить любовь. Твоя любовь к доктору Полу, Джори и Крису — три разных чувства, твоя любовь ко мне — опять-таки уже нечто другое, а если Джулиан убедил тебя сделать что-то, что теперь представляется дурным, то это его грех, а не твой. Его и мой, потому что я должна была предупредить тебя, чего он может захотеть. Он обещал мне не прикасаться к тебе, не позволять себе с тобой ничего предосудительного, и я ему верила. Но если ты это делала, не мучайся больше, а Алексу это знать необязательно. Никто ему не расскажет.
Она очень медленно подняла голову, и в ее глазах, полных самообвинения, отразился свет луны, вдруг выглянувшей из-за черных туч.
— Но я-то буду знать. — Она разразилась бурными, истерическими рыданиями.
— Это еще не самое худшее, Кэти, — кричала она. — Мне нравилось этим заниматься! Мне было приятно, что он хочет от меня этого, я старалась, чтобы по моему лицу не было видно, как мне хорошо, ведь Бог все увидел бы. Видишь теперь, почему Алекс не поймет? Он возненавидит меня, возненавидит, я знаю! И даже если он никогда не узнает, я все равно буду сама себя ненавидеть за то, что делала это и любила это делать.
— Пожалуйста, не плачь. Право же, твой поступок не так уж ужасен. Забудь нашу бабушку, которая твердила о нашей порочной породе. Она одержимая, узколобая лицемерка, не способная отличить хорошее от дурного. Она творила страшные вещи во имя праведности, но ничего — во имя любви. Ты вовсе не плохая, Кэрри. Ты хотела, чтобы Джулиан любил тебя, и если то, что ты делала, доставляло радость и ему и тебе, то это вполне нормально. Люди созданы для чувственных удовольствий, для полового удовлетворения. Джулиан поступил дурно, он не должен был тебя просить, но это его грех, а не твой.
— Я много чего помню, ты и не подозреваешь, как много, — прошептала она. — Помню странный язык, который изобрели мы с Кори, чтобы вы с Крисом нас не понимали. Мы знали, что мы — дьяволово племя. Мы слышали, что говорила бабушка. И сами говорили об этом. Мы знали: нас заперли, потому что мы были недостойны жить вместе с людьми, которые лучше нас.
