Затем отец Георгий снял фартук, перекрестился на небольшую темную иконку Николая Чудотворца и отправился к гостям. Следом за ним двинул Кузьма, держа за рукоятку в виде портика осетровый Парфенон.
Вокруг стола сидели по одну сторону Кульбер, Марго и Давид, по другую Блюхер и Соня, рядом с нею – свободный стул для Чанова. По торцам стола – хозяин с хозяйкой. Кузьма поставил Парфенон в центре, уселся с Соней. Прямо перед ним на белой стене висел хороший список рублевского «Спаса в силе».
Кузьма переглянулся с каждым, сидящим напротив.
Кульбер глянул приветливо, кивнул и перевел взгляд на Соню. Марго интересовалась зеленым пхали и расспрашивала Давида о рецепте. Она отвлеклась на миг, помахала рукой Кузьме. Дада тоже отвлекся и сказал:
– С Новым годом!
– И тебя! – ответил Кузьма. И заметил, как Давид перевел взгляд на Соню и смотрел на нее, пока не дождался ответного взгляда. Он ей кивнул и улыбнулся, каким-то таким образом, что у Кузьмы отлегло от сердца. Нет, этот нынешний, задумчивый, сдержанный человек, всего три месяца назад пытавшийся покончить с собой, не был несчастен… Отец Георгий встал, прочитал молитву, перекрестился и сказал:
– Друзья, с Новым годом! Сегодня праздник светский, к тому же идет Рождественский пост, так что я со своей седой бородой уместен за этим столом разве что как напоминание о Деде Морозе. Посему с радостью поручаю почтенную роль тамады Василию, он будет править нами за этим столом… Но чуть позже. Сначала пусть Давид скажет несколько слов. Как раз сегодня ему пришло известие, о котором стоит сообщить друзьям.
Давид поднялся.
– Действительно. Я вступаю на новое поприще. После Рождества улетаю в Тбилиси… где встречусь с патриархом Ильей. Такова его воля. А потом поселюсь в монастыре Зедазени для покаяния и послушания.
Давид улыбнулся, как будто со стороны услыхал, как это звучит, обвел взглядом всех за столом и остановился на Соне. «Уйдет в монастырь!» – вспомнил Кузьма слова Васи и опять увидел, как Давид смотрит на Соню. Взгляд его был так глубок, что у Кузьмы снова заныла душа. Именно душа. Кузьма полностью ощутил, что душа есть, он почувствовал ее физически. Душа и была, оказывается, он сам, Кусенька, только больше тела, времени и судьбы… Но чувство это длилось меньше мгновения. Давид снова заговорил:
– Я должен попросить прощения у моих друзей. Василий, Кузьма, Соня!.. Мы встретились сегодня, в первый день нового года. Мы пережили за короткий срок вместе много такого, чего и представить себе не могли… Началось все с моего греха, с моей вины… и я чуть не погиб, не только телом, но и душой. Простите мне. Если б я знал…
Повисло молчание. Голос Блюхера прервал его:
– Аминь.
Давид сел, а Василий начал править всеми, как и поручил ему отец Георгий.
В Веве они возвратились не слишком поздно, хозяин рано покинул застолье – ему нужно было в храм. Блюхер уговорил Соню сесть с ним рядом, и всю дорогу они шептались, хихикали и обсуждали подарочки – кто кому что подарил. Вася напялил маску Эйнштейна, и они с Соней пели – «В лесу родилась елочка», «Боже, храни королеву» и «Ах, майн либер Августин» на трех языках в два голоса… Трезвый Чанов слушал их, как саунтрек к любимому фильму, в то время, как «кинолента» – ночная дорога – разворачивалась перед ним. По приезде в отель Блюхер сразу отправился спать к себе, а Чанов предупредил портье, что в номер, который прежде был за ним, завтра приедет новый постоялец из России. Все это мило и легко перевела для турка на немецкий язык позевывающая Соня, и они тоже пошли спать.
Соня раздевалась на ходу и уснула раньше, чем дошла до кровати, – едва успела плюхнуться в нее поперек. Но кровать была такая, что на ней можно было спать и поперек, Кузьма не стал Соню переворачивать, поцеловал в розовую пятку и свалился рядом.
Он закрыл глаза, сразу же привычно полетели ему навстречу ночные огни, и зашуршало, уползая под колеса, полотно дороги. Так продолжалось долго, Кузьма все не засыпал… Потом в этом знакомом ночном кино начал мелькать какой-то «двадцать пятый кадр», Кузьма долго пытался его поймать и наконец разглядел «Спаса в силе», икону в доме отца Георгия, висевшую посреди белой стены. Вспомнил, что это любимый образ Хапрова. Мастер рассказывал, что писал «Спаса в силе» по рублевскому канону сколько-то раз, постигая и проникаясь. «Так вот откуда хапровское «Графическое устройство Божьего мира»… – думал Кузьма. – В этой иконе все его образы. Точка… линия… круг… квадрат… и слово в самом центре. Я понял! Понял мысль Хапрова: для передачи полной информации вполне достаточно плоскости. Поверхности бумаги, доски, бересты, глиняной таблички…
Кузьма рассматривал икону «Спас в силе», как бы запечатленную изнутри сомкнутых век. Спаситель с книгой на коленях сидит на троне, фоном ему красный квадрт, вписанный в синий круг, но все не прямолинейно, не точно, а… как в жизни. Живое. Красный фон за спиной Христа изогнут, как парус, круг чуть вытянутый, почти овал, который, в свою очередь, вписан в красный квадрат с вогнутыми внутрь сторонами. На плоскости доски изображено изогнутое пространство-время… Сын Человеческий сидит естественно, именно как человек. Книгу, поставленную на левое колено, он придерживает рукой. Нимб вокруг головы вписан в круг фона, золотой кружок в синий… Не симметрия, но равновесие и свобода, плоскость, но и глубина бесконечная. В бездонном синем круге едва различимые лики ангелов и архангелов, как пар, клубятся. Сила небесная…
«Таким Спаситель явится в Судный день всем живым и всем мертвым, и мертвые оживут, а живые будут как мертвые, и обрушится на них слово Его, вся сила Его, и все образы мира Его…» – говорил Степан Петрович.
С тем Кузьма и уснул.
Тишайший снегопад
Кузьма, еще не просыпаясь, протянул руку и почувствовал, что Сони рядом нет. Он сразу открыл глаза.
Соня стояла у балконной двери. Серая майка Кузьмы была и ему-то велика, а у Сони она едва на плечах держалась. «Какой я, оказывается, огромный, а она совсем маленькая», – думал он. И чувствовал, как холодно в номере. Он встал и, прихватив одеяло, подошел к Соне.
За ночь выпал снег. И продолжал падать.
Мир за стеклом стал монохромным, ни пятнышка цвета, только белое, серое и черное. Черное – это деревья, будто углем нарисованы. Каплю бы солнца, и тогда висящие на ветках плоды хурмы в белых шапочках снега зажглись бы алым… Кузьма, укутав Соню и себя одеялом, смотрел в окно, пытаясь разглядеть хоть слабый оттенок цвета в снежном мире…
Он поцеловал Соню в висок и прочел, прижимаясь шершавой щекой к ее уху:
Лежу на больничной постели,
Мне снится рябиновый сад,
Листочки уже облетели,
А красные гроздья висят.
И мама мне шепчет:
– Мой мальчик, запомни, когда я уйду,
Что жизнь наша горше и ярче,
Чем ягоды в этом саду[39].
