— Идиот, у них заявлено пятьдесят тысяч человек, а придут — пять.
Стив наблюдал за пресс-конференцией из малого кабинета госсекретаря на седьмом этаже того самого белого здания, которое они с Доном когда-то сравнивали с космическим кораблем.
— Ну, к заявленным могут присоединиться люди, поддерживающие оппозицию. Теоретически.
Она сделала ударение на последнее слово.
— Надо было добавить, что в воздухе будут кружить боевые вертолеты. Под музыку Вагнера.
— При чем здесь Вагнер?
— Так было принято у немцев во время Второй мировой.
— Глупости, это был всего лишь советский фильм.
— Вам виднее, вы специалист по Советскому Союзу. Но — на самом ли деле или в кино — я представляю. Красиво.
— Не люблю Вагнера.
— Опять же — вам виднее.
— И мне виднее — лететь ли вам в Москву или нет.
— А вот это уже не так. Официально — я сотрудник NDI, двадцать с лишним моих людей уже там, потому — моя святая обязанность присоединиться к ним, в минуты этой страшной опасности.
— Но она все-таки существует.
— Не больше, чем на дискотеке в Бруклине, после полуночи.
— Власти все это время просто игнорировали их хаотические блуждание по Москве. И мелкие хулиганские выходки просто не замечали. Дрались с ними участники других молодежных движений — тех, которые идут на выборы под разными флагами. Но дальше обычного молодежного мордобоя дело не шло.
— Но сегодня, судя по всем, они решили…
— Дать последний и решительный бой…
— Ого. Так кто из нас знаток Советского Союза?
— Я уже не помню, откуда я это знаю? А — вспомнил! — на выборах в 96-м пугал людей реставрацией коммунизма, подкладывали под видео Зюганова. Точно.
— Значит, опять ничего не будет? Стив, у нас не так много фактуры для того, чтобы говорить о нелегитимности.
— Не так много, как хотелось бы, — но вполне достаточно. Убийство оппозиционных кандидатов. Журналистов. Расправа над этой девочкой в Лондоне, которая написала книжку про Путина. Завтрашнее побоище, ну, разбитые физиономии и избитых старух — это уж мы организуем. Шахматиста до выборов надо будет упрятать в камеру.
— Они этого никогда не сделают.
— Положись на меня, я пропишу ему роль в таком сценарии, что у них просто не останется выбора.
— Это невозможно.
— То же самое ты говорила, когда я впервые произнес слово «полоний».
— И это было ужасно. Этот лысый умирающий человек…
— Кто-то когда-то объяснял мне суть закона больших чисел и последствия профессиональной деформации.
— Да. Но, я надеюсь, ты не заставишь шахматиста рассыпать полоний по Москве?
— Я никогда не повторяюсь, Конди.
— Но Кремль запретил проведение этой демонстрации, следовательно, действия всех этих людей незаконны и полиция имеет право их пресечь, — пожилая немка все-таки дотянулась до микрофона, хотя пресс-секретарь упрямо не замечал ее всю пресс-конфренцию.
— У Кремля нет права запрещать…
— Он дебил, — Стив так всплеснул руками, что больно ударил себя по коленке. — Я полчаса объяснял ему порядок проведения массовых мероприятий в Москве.
— Ладно. Она все равно ничего не поймет. И напишет, что Кремль запрещает народу выражать свою волю. Чем плохо?
— Ну, если она так напишет.
«Не напишет», — сказал он теперь сам себе, но его никто не услышал, вокруг горланила толпа журналистов в ярких оранжевых жилетах, это было почти как на показах мод, когда пресса требует звезду подиума развернуться и принять ту или иную позу. Сейчас они требовали от жидкого потока демонстрантов агрессии и экшена. Но демонстранты реагировали вяло. Какая-то старушка с портретом Сталина в руках вдруг с разбегу бросилась на цепь милиционеров, растянутую вдоль кромки тротуара. «Не добежит», — вяло подумал Стив, но старушка добежала и даже исхитрилась портретом вождя сбить ушанку с головы молодого милиционера. Ее аккуратно подхватили под руки, повели к милицейскому автобусу — толпа журналистов, сметая кордон милиции, ринулась следом. «Хорошо бы в кадр не попал Сталин. Но это вряд ли», — уныло констатировал Стив. Настроение его портилось с каждой минутой. Акция не то, чтобы провалилась совсем — были и потасовки, и драки с ОМОНОМ, и окровавленные люди на мостовой, и штурм садовой ограды, бесполезный, зато зрелищный, и речи оппозиции, и даже шахматист, для которого он все же придумал подходящий сценарий, срывая портрет Путина, сорвал одновременно с ним российский флаг и кто-то, оказавшийся рядом, тут же — пару раз пнул его ногой в тяжелом ботинке, и тут же — другая группа, изображавшая противников и периодически затевавшая потасовки и драки, закричала, что шахматист глумится над флагом России, и тут уж подоспел ОМОН и шахматиста увезли.
«Они ведь могут его ударить и даже избить по дороге. Они все воевали и чокнутые по поводу флагов, знамен и всей этой мишуры», — испуганно шепнула Стиву девочка из команды шахматиста.
«Вот и отлично», — подумал Стив. Пара синяков и выбитый зуб усилят впечатление, потом объявится человек, сорвавший флаг, и выяснится, что он принадлежит к кремлевской молодежной организации, и можно будет долго и подробного говорить о спланированной провокации. То обстоятельство, что парня, сорвавшего флаг, давно уже выперли из организации за какую-то мерзость, всплывет не сразу. Это технология. Она работала. И удивляться тут было особо нечему, потому что этот собственный сценарий Стив отработал уже раз сто, в разных точках земного шара, с большим или меньшим успехом, но всегда с некоторым положительным результатом. Сейчас результат был на троечку, хотя день еще не закончился. И — собственно — основной ударный сценарий Стив подготовил на день выборов. И — в сумме — у Кондолизы сложится вполне весомая папка, с которой можно идти к президенту и убеждать его в том, что признание выборов в России будет величайшим предательством демократии, память о котором уже никакими силами не вытравишь из истории. Это для президента было самым страшным проклятием. Толпа, бредущая по мостовой, редела на глазах, к тому же Стив основательно замерз. Можно было уходить в отель и там, в баре, обсудить со своими, что и как следует давать в прессу, потом связаться с Госдепом и объяснить им, какой должна быть их реакция. А возможно, и реакция президента. Он уже сделал шаг назад, намереваясь смешаться с толпой на тротуаре, когда вдруг увидел Лизу.
То есть поначалу ему показалось, что это Лиза, и он импульсивно рванулся вперед, чуть не сбив ног девушку-милиционера из оцепления. В следующую минуту он понял, что ошибся. Женщина в колонне митингующих была просто отдаленно похожа на Лизу — высокая, худая, с прямой спиной и рыжими с проседью волосами, небрежно выбивающимися из-под вязаной шапки, надвинутой на глаза.
Он пошел по тротуару, параллельно колонне, вглядываясь в эту немолодую, неопрятную женщину, одетую в какую-то безразмерную и будто бы цыганскую юбку — но не пеструю, а грязно-серую, подол которой волочился по мокрому асфальту. Темную стеганую куртку, напомнившую ему телогрейку, которую видел когда-то в каком-то музее, и тяжелые почти мужские сапоги.
