Вернувшись в комнату, Пилигрим открыл дверь на балкон, снял пиджак и туфли, расслабил узел галстука и лег на кровать.
Было тепло, почти жарко, и ему пришлось встать, чтобы закрыть ставни.
Через десять минут он поднялся опять, пошел в ванную, помочился и выпил стакан воды из-под крана; старательно избегая смотреть на себя в зеркало.
Потом снял галстук, жилет, сбросил подтяжки, расстегнул брюки и снова лег.
Несколько голубей сели на балкон за ставнями и заворковали.
— Подите прочь, — прошептал Пилигрим. — Подите прочь, — сказал он. — Подите прочь! — заорал он.
Через пятнадцать минут он уснул.
Я тону в грязи. Не знаю, где я.
Темно, но не ночь. Светает. Смутно виден горизонт.
Все вокруг серое, бурое, мокрое. Запах земли — вернее, зловоние — проникает повсюду. Мерзкое, но притягательное. Смерть, да — зато на сердце покой.
Не понимаю, где мои ступни. На мне сапоги. Они вместе с одеждой тянут меня вниз. Подо мной все зыбко. Пытаюсь плыть, но удается только держать голову над этой жижей, густой, как каша. Внезапные вспышки света где-то вдали. Не рядом.
Вижу фигуры других людей. Все одеты точно так же, как я.
Судя по нашей мешковатой одежде болотного цвета, мы солдаты. Да — но когда? И где?
Бьют часы. Я не могу сосчитать. Я пытаюсь крикнуть, но у меня пропал голос.
Звук отворяющихся ворот. В мозгу эхом отдается слово «порталы». П-п-порталы — как выстрел. А теперь еще и вода. Порывы ветра приносят косой дождь. П-п-п-п-порталы.
Моя рука тянется к другой — человеческой руке с чистыми пальцами, но та исчезает.
Гадаю, как я очутился здесь, однако опять не могу. Здесь значит нигде. В небытие.
Внезапно раздается звук, который я сначала не могу узнать.
Монотонный, похожий на рычание автомобильного мотора без корпуса. Оглушительный рев в воздухе над головой.
Потом несколько взрывов. За ними раздается скрежет — и на меня падает тень, похожая на тень гигантской птицы. Тут я вижу, что это самолет. Один самолет, потом другой.
Я никогда раньше не видел самолеты, разве что на фотографиях, а сейчас их не меньше десятка… А то и больше. Они летят над головой, стреляют и сбрасывают снаряды, от которых земля содрогается, и я погружаюсь в нее еще глубже.
Другие люди, сгорбившись, бегут вперед, милю — не видя меня, потому что они не смотрят. Все охвачены страхом.
Кто-то говорит: «Мне не дозволено видеть тебя». И это единственные слова, которые я слышу.
Я закрываю рот. Пролетает еще дюжина самолетов.
Я начинаю тонуть.
Мои ноздри наполняются жижей. Я тону — и просыпаюсь.
Пилигрим сел на кровати в холодном поту.
Я тону — и просыпаюсь.
Самолеты.
То, что он сейчас пережил, не могло быть видением прошлого. Это видение будущего.
Будущего! Боже правый! Господь Милосердный!
Четыре часа.
Пилигрим закрыл лицо руками и опустил голову.
Свет в комнате, пробиваясь сквозь закрытые ставни, сиял золотистым оттенком, словно знаменитое «сфумато» Леонардо, играя пылинками и просачиваясь сквозь пальцы Пилигрима.
— О Господи! — сказал он вслух. — Не надо больше! Нет! Не надо!
Онвстал.
— Этого не должно больше быть!
13
Нижеследующий инцидент произошел в четверть третьего, в тот же день. Онописан в личном дневнике Юнгa, в медицинской карте Пилигрима и ежедневных отчетах Кесслера и Schwester Доры. Их можно найти в архивах.
Присутствовали шесть свидетелей — два человека из персонала и четыре пациента: Кесслер и Schwester Дора, графиня Блавинская, шизофреничка с синдромом Роберта Шумана, писатель с воображаемым пером и человек, наотрез отказавшийся говорить. Все они, кроме Кесслера, сидели в музыкальной комнате.
На граммофоне играла пластинка «Карнавал животных» Сен-Санса. Блавинская танцевала партию Павловой «Умирающий лебедь».
Комната была залита солнечным светом. Окна открыты настежь. Пациент с воображаемым пером нашел новый способ самовыражения и начал писать послание на стене у двери. Schwester Дора вязала шарф для своей любимой пациентки. Остальные, уйдя в себя, сидели, смотрели и слушали.
Внезапно в коридоре раздался шум, топот и крики: «Стой! Стой!»
Через пару секунд дверь распахнулась, и в комнату ворвался Пилигрим в купальном халате и шлепанцах. Кесслер собирался отвести его вниз, в купальни, чтобы успокоить после ночного кошмара, но Пилигрим побежал к музыкальной комнате, стуча на бегу во все двери.
Когда он ворвался в комнату, Блавинская как раз подошла к концу своей сольной партии. Она села на пол, склонилась над вытянутой левой ногой и начала исполнять знаменитый финал, трепеща руками, опустив голову и выгнув спину.
Пилигрим был неузнаваем. Он совершенно потерял над собой контроль. Лицо его казалось маской ярости — глаза широко распахнуты, из приоткрытого рта течет пена и слюна. Словно гепард, преследующий добычу, он в три прыжка добрался до граммофона, отломал от него ручку с иголкой и швырнул ее в ближайшее открытое окно. На пол посыпались осколки разбитого стекла.
Блавинская подняла голову в полной уверенности, что на клинику налетел торнадо. Женщина с синдромом Шумана взвизгнула, ринулась в угол и села на корточки. Человек с воображаемым пером застыл у стены, подняв правую руку и прижимаясь к гипсовой обшивке лбом.
Schwester Дора встала, отложила вязанье и шагнула в сторону Блавинской — однако Пилигрим преградил ей путь.
Он поднял граммофон и с размаху бросил его на пол. Корпус раскололся надвое, все механические внутренности вывалились наружу. Пилигрим принялся за альбомы с пластинками. Он швырял их во все четыре стены, разбивая вдребезги. То ли по случайности, то ли по злому умыслу пластинка «Сценок детства» Шумана попала в пианистку, скорчившуюся в углу, и нанесла ей рану, которую пришлось потом зашивать.
Кесслер пытался поймать своего пациента, но Пилигрим в приливе маниакальной энергии уворачивался, как угорь. Он казался юным атлетом, бегуном или гимнастом. Схватив поверженную на пол виолончель, Пилигрим начал пинать ее с криками:
— К черту музыку! К черту искусство! К черту красоту! Убей! Убей! Убей!
Потом он расколошматил скрипку, а ее останками начал крушить застекленные шкафчики, где хранились либретто и партитуры, которыми так гордилась музыкальная библиотека.
Кесслеру наконец удалось схватить его — как раз когда Пилигрим собирался ткнуть спицами Schwester Доры с недовязанным шарфом себе в лицо.
